Алиса здесь больше не живет. Все комментарии

Семья — ячейка общества. Клетка. Камера-одиночка для двоих. Или троих. Один из них уже сдался. От его мечтаний и легкости бытия осталась только ноющая боль невозможности высказать всю безысходность своего положения и раздраженные слова и крик для близких. Он пытается убрать своим раздражением столь невыносимо раздражающие его «мелочи» совместной жизни, как будто в них всё дело; как будто стоит только перестать его сыну шуметь, его жене заискивающе-безропотно готовить нелюбимую еду и жизнь сразу станет другой; как будто действия его жены... и сына, которые они делают не так как надо — не так как он знает как надо — как будто только эти действия отравляют их общую жизнь… Но еще больше он раздражен собой — тем, что он ничего не может сделать так, как хотелось бы ему — не для себя только, а для них же — для жены и сына… Знает ли он, что ни этим раздражением, ни даже ликвидацией, каким-нибудь чудесным образом, всех раздражающих его «мелочей жизни» — он ничего не исправит? Знает. Знает ли он, что его жена также сломлена ужасом жизни, которая идет совсем не так, как она не то что мечтала, а просто как была согласна жить? Знает. Знает ли он, что его сын прячется в слушание одних и тех же песен, чтобы не оставаться в пустоте скуки от уже узнанного им несоответствия того, что он ощущает в себе как то, что он хочет и может делать с тем, чем для него реально возможно заняться в убогом доме убого городка на задворках мира? Знает. Это его знание прорывается в его слезах, которые никто не видит. В слезах, которые он не может сдержать, когда в слезах оказывается его жена, которая день за днем пытается все делать «как надо», чтобы выправить их общую жизнь в их пожизненной камере, в которую их заточил самый обычный ход самой обычной их жизни. Пытается выправить то, что, как он знает, выправить невозможно. И поэтому он с ужасом ждет, что его раздраженный крик очень-очень скоро смениться столь же бессильным, но уже открыто жалким старческим брюзжанием. Если только… Если только его грузовик однажды хорошим утром не выключит к черту его пошедшую не туда жизнь, как выключают, чертыхаясь, обрыдлое шоу по телеящику… Другой еще не сдался. Ведь он только начал мотать свой срок. Ему только 12. Он не знает другой жизни. Он помнит, что он был любим. Но он боится, что это уже не так. И он знает, что ему уже тесно. И он уже знает, что в этой тесноте было бы лучше, если бы его жизни не мешали пара «мелочей жизни». Он знает, что его отцу нужно исправиться. Что отец неправильно живет. Нужно выгнать его с кровати, на которой он всегда валяется. Нужно, чтобы отец обратил на своего сына внимание. Ведь как здорово было в детстве — всего пару лет назад… Ты слабый и у тебя нет прав. Как заставить этих взрослых правильно жить? Ты можешь сказать что-то умное. Но они не слушают. Придется повторять это много раз. И может быть нужно сделать что-то смешное, чтобы они вспомнили какими на самом деле нужно быть — веселыми и не думать все время о неважных вещах… Нужно как можно быстрее исправить семейную жизнь. Пока не поздно… А если поздно… Если однажды случиться самое страшное — смерть. Тогда главное вести себя как взрослый — не говорить о смерти — уехать. Ведь на самом деле ты вроде как пока не один. Семья жива. Пусть и стала меньше… Вне же семьи ты абсолютно один. Сам по себе. Приятели на самом деле ничего не понимают… Вот только очень тоскливо быть одному. Когда тебе некому сказать самое главное и чтобы тебя услышали, а не оттолкнули. И только по телевизору показывают жизнь, которой ты обязательно будешь жить. Обязательно… Ну а третья? Она пыталась делать вид, что просто живет. Задвинув все мечты в святой уголок своего мира — мира своих снов и желаний. Пытаясь каждый день сделать все, что должна и украсть еще немного времени на утешение — близость подруги, любование сыном, украшение домика… И лишь, когда сил совсем не остается и новая попытка помочь мужу вернуть его прежнего — того, от которого она когда-то потеряла голову — наталкивается на уже для неё мерзкое его раздражение — лишь тогда она сдается и плачет. Плачет, потому что слезы пока еще пробиваются сквозь стенки, которые ужасающе быстро строятся всеми обитателями их семьи… их клетки… Что же делать дальше она не знает. Выхода нет. *** Вроде как выход рисует Мартин Скорсезе. Вводит deus ex machina — приглашает на сцену смерть. И тут же её уводит. Чтобы завертеть сюжет фильма. Чтобы показать, как чередой пересылок по тюрьмам-городам герои с облегчением войдут в новую камеру. Войдут и не будут роптать. По-крайней мере пока. Пока их жизнь будет согревать любовь. Семья — ячейка общества. Клетка. Панцирь-скорлупа, которая только и защищает беспомощно-нежных нас от неостановимого ледяного града «обычной жизни». Жизнь не для одиноких. Одинокие не живут. Их души иссыхают на войне всех против всех / Они забиваются в подвалы социума, а в голове бесконечной шарманкой крутятся оправдания перед призраками из их прежней жизни. Без знания, что ты нечто делаешь для кого-то; без того, что видишь, что в твоей жизни кто-то берет на себя часть ноши, измывающих своим однообразием, повседневных забот; без уверенности, что если что — что в случае крайне нужды — ты можешь просто упасть и тебя есть кому поднять и позаботится о тебе и твой мир не рухнет… без всего этого человек жить не может. Без семьи и близких не может. Если же так случается, что ты оказываешься один на один против мира — тогда и наступает ад. Если же вдруг ты все таки не совсем один — а вынужден тратить все силы на заботу о другом, пусть даже тот не может тебе ничем помочь — тогда легче, тогда можно выжить, а не сдаться, тогда можно сохранить человеческий облик, как бы трудно не было… Тогда можно бороться и добраться до места/дождаться времени, где помогут — где искренность и самоотверженность твоего усилия, пусть и не очень умелого, обязательно найдут отклик в душе других. И они потянуться к тебе, чтобы стать твоими близкими. И это не хеппи-энд американской мелодрамы — это просто то, почему до сих пор живо человечество.Скрыть