Привычно и правильно нам, людям, смотреть на то, что нам показали в короткие 47 минут, как на душеспасительную сказку. Сказку о дружбе и свободе.
Когда мы так смотрим, мы — дети. Мы спасаемся, погружаясь в мир мальчика Фолько. Мы грезим и не видим другого нам. Другого — чужого. Мы доверяемся как утешению и спасению тому, что нас и погубит.
Мы видим в прекрасном коне — героя, жертву, страдальца, апостола свободы, друга, спасителя… и не видим — чуждое нам. Мы грезим, что он — это как мы, что он — это я, что мы — одно. И так мы остаемся детьми. Ведь дети — это именно те, кто населяют весь мир — собой.
* * *
История любой лошади — это история доминирования и покорности. Жизнь в табуне — это знание своего места. Лидер отстаивает свою позицию в иерархии, а не «борется за свободу». Никакая лошадь не выберет жизнь в одиночестве, и абсолютно не важно — прирожденная это альфа или самая последняя омега.
Полноценная жизнь лошади — это жизнь в табуне. Даже если этот табун будет состоять из двух лошадей. В крайнем случае, если такое случится, за эрзац-замену другой лошади сойдет и человек. Любая лошадь, которая признала в человеке лидера, будет спокойна, уверена, послушна; будет лучше питаться и выполнять все «задания» человека… — попросту говоря, она будет «счастлива».
Если лошадь находится не в паре с человеком, а в настоящем табуне, то для неё руководством в поведении служит доминирующая особь — «лидер» табуна — чаще всего это самая опытная и уверенная в себе кобыла. Жеребец же — это «охрана» табуна, он следит за тем, чтобы лошади в табуне держались вместе, отгоняет чужих и хищников. Единственная его привилегия — размножение — все кобылы в табуне его. Но он, как правило, не определяет, где будет пастись табун, куда в спокойной обстановке следует перемещаться, он не выстраивает иерархии среди кобыл. Например это очень хорошо видно по очереди к воде, если её мало: первой будет пить альфа-кобыла, потом кобыла N2, затем жеребец, затем кобылы, которые идут ниже в иерархии. При этом альфа-кобыла не принуждает к подчинению — все остальные лошади признают свою покорность, потому что от опыта и знаний альфа-кобылы зависит решение большинства важнейших для жизни табуна проблем. Говоря просто — быть альфой в табуне или не быть — зависит от врожденных качеств и если, по каким-то причинам, лидером становится не способное к этому существо, то лошади впадают в стресс, они становятся пугливыми и агрессивными. Агрессивность — это не лидерство.
К чему все эти сведения в тексте «про фильм»? А к тому, что то, что мы своим детским взглядом принимали за угнетение, за борьбу за свободу, за дружбу между мальчиком и конем — всё это для этого самого коня было совсем не так.
Жеребец отстаивал своё право на табун кобыл. Пастухи для него — враги. Когда его отгоняли от табуна — задача жеребца была или отбить свой табун обратно или найти себе новых кобыл…
Не получив обратно свой табун, жеребец мог найти выход в создании «холостяцкой группы». Такой группой может стать и пара человек-лошадь. Пастухи же стремились или изолировать жеребца, чтобы ввести его, может быть, в новый табун как производителя (сами или продав на сторону), или кто-то из пастухов мог взять его себе, создав ту самую «холостяцкую группу» — и уж в этой паре будет всё зависит от человека — кто будет лидер — он или его конь.
Но жеребец убежал; потом вернулся; его бывший табун уже занял другой жеребец и он стал драться за своих кобыл; из-за того, что бой был в изолированном загоне, никто из участников не мог отступить по правилам, что породило жестокость…; а потом был пожар…
Раз за разом у жеребца формировался крайне отрицательный опыт столкновения с пастухами (которые, кстати, прекрасно уживались со своими лошадьми), раз от раза его охватывал всё больший и больший страх… как результат — бешеная скачка и прыжок…
А что мальчик? А мальчик для жеребца был кандидат в его временную холостяцкую группу — в которой жеребцам легче выжить и которая может обеспечить хоть какой-то минимальный уровень «социальных контактов», который жизненно необходим для стадных животных.
* * *
Мальчик грезил о спасении, о друге, о свободе? Может быть. Но по факту — он получил от взрослого обещание, и был ему очень рад, что он будет хозяином Белогривого; по факту — он начал огораживать для него загон; по факту — он даже успел использовать своего Белогривого для охоты…
Киногеничный мальчик в изящно порванной, хорошо подогнанной одежде возжелал стать властелином превозмогающей его силы, не смог её ни обуздать, ни управлять ею и она его унесла в первозданный хаос… Ну а его желания-планы-грёзы? Они оказались важны только для него (и то ненадолго) и для закадрового рассказчика.
Вот такая вот притча.
* * *
И это всё? Только так и можно рассказать про это кино? Нет и, еще раз, нет! Потому что по правде, по человеческой правде, по той правде, которая только и делает нас людьми — этот фильм и о свободе, и о справедливости, и о доброте, и о дружбе, и о рае.
Рай должен быть. Жестокости не должно быть. Обладания одного живого существа другим живым существом против его воли не должно быть. Прекрасно и должно прийти другому живому существу на помощь. Прекрасно и должно жить вне порочных страстей в единении с природой и друг с другом. Юность должна быть прекрасна, старость должна быть спокойна, детство должно быть умильно, пища и жилище должны быть просты, природа должна быть гармонична. Рай должен быть.
Только в грёзе о так устроенном мире мы остаемся людьми, только имея это перед нашим внутреннем взором мы можем двигаться в сторону всё более человечного мира.
А все натуралистические объяснения «строения» мира, все выстраивания цепочек «причин-следствий», все теории про «на самом деле» — мы будем иметь в виду и учитывать — как мы учитываем прочность мостков и перекладин, когда поднимаемся на самый верх строящегося дома — но не эта прочность определяет то, каким будет этот дом — это определяет наша грёза о нем…
Привычно и правильно нам, людям, смотреть на то, что нам показали в короткие 47 минут, как на душеспасительную сказку. Сказку о дружбе и свободе. Когда мы так смотрим, мы — дети. Мы спасаемся, погружаясь в мир мальчика Фолько. Мы грезим и не видим другого нам. Другого — чужого. Мы доверяемся как утешению и спасению тому, что нас и погубит. Мы видим в прекрасном коне — героя, жертву, страдальца, апостола свободы, друга, спасителя… и не видим — чуждое нам. Мы грезим, что он — это как мы, что он — это я, что мы — одно. И так мы остаемся дет