День, ночь. И потом рассвет

Шестой крестовый поход, столкновение интересов папской и светской власти, притязания египетского и дамасского султанов, война, окончившаяся без кровопролития — какая благодатная почва, которая могла бы стать основой для большого и зрелищного романа-эпопеи! В руках же Бьянчини рождается спокойная, почти медитативная лирическая поэма на тему высокой любви. В основе сюжета — промедление императора Фридриха II Гогенштауфена перед походом на Иерусалим «во благо христианского мира». Человек большого ума и эрудиции, покровитель наук и ис...кусств, философ на троне — весьма примечательная личность, ставшая идеализированным прототипом главного героя, который не признает ведущуюся священную войну, «если только война может быть священна». Исторический материал интерпретируется в поэтичной форме, поэтому не будем даже поднимать вопрос, где правда, где вымысел, а где умолчание: в фильме Бьянчини важен не столько сюжет, сколько вопросы, которые могли бы быть подняты в любое другое время, любую эпоху, любым человеком, обладающим умом и охваченным поиском истины и ключей от тайн вселенной. Именно такой ищущий, беспокойный ум символизирует в фильме император Священной Римской империи, окруживший себя философами и артистами, задающий вопросы о том, как устроена раковина моллюска и каковы размеры земного шара, вопросы о мире и человеческой душе и вникающий в другие взгляды и религии: «Я не верю, что бог мусульман или евреев — это какой-то другой бог…» Восхищаясь грацией и красотой человеческого тела, он задается вопросом, как в столь стройном мире получилось, что душа потеряла гармонию. Мощная эмоциональная составляющая фильма прекрасно акцентирована благодаря сценарию, не перегруженному диалогами, а также крупным планам: аплодисменты оператору! У Каваллини превосходно получилось запечатлеть эмоциональность не только лиц, но и кулака, бьющегося об пол, и даже чаши воды у колодца, оставленной на камне. Мы не наблюдаем в фильме долгих диалогов и рассуждений: поток ощущений, чувств, идей, мнений будто витает в воздухе, а после, выразившись, вновь растворяется в музыке. Поэзия этого фильма музыкальна, начиная с чувства восхищения, которое охватывает Фридриха, когда он слышит пение назана на рассвете, мусульманский призыв к молитве, и заканчивая тем, как замечательно подобранный музыкальный фон вторит настроению и чувствам героев и многогранности мира, где Восток пересекается и смешивается с Западом. Дружба детей-подростков, еврея и мавра, которые влюбляются чистой, «совершенной любовью» в христианку, — маленький эпизод, явно контрастирующий с негативным образом церковной власти, погрязшей в политике и опорочившей идею святой любви. Именно власти, а не христианства вообще: не случайно ведь появление в фильме странствующего монаха Франциска Ассизского, не менее яркой исторической личности, пропагандировавшей нищету и возрождение изначальных ценностей древней церкви. Эпизод этот перекликается с сюжетом и идеями более поздней картины Бьянчини «Солнце внутри»: мальчик-эмигрант из Африки завязывает дружбу с белым итальянцем-сиротой, страдающим от несправедливости своего опекуна, после чего они вместе направляются к нему домой, «в Африку», в деревню, которая даже не отмечена на карте, пешком, через пустыню. Потому что дом там, «где тебя любят». По дороге они встречают не весть откуда взявшегося нищенствующего монаха, который называет себя Падре Икс и приглашает их к себе в шатер, чтобы напоить и накормить жаждущих странников. Шатер, обклеенный детскими фотографиями, не мог не вызвать вопросов. Дальше дадим слово сценаристу: -Кто они? Твои дети? -Нет. Это Иисус-ребенок, Конфуций-ребенок, Мохаммед-ребенок и Будда, совсем малыш, — предпочитаю их видеть маленькими. -Всех рядом? -Конечно! Почему нет? -И они не ссорятся? -Зачем им ссориться? Например, ты итальянец, христианин, а ты мусульманин. Но вы же ладите! Видите, это легко, пока вы маленькие… Взрослые, наоборот, не могут ладить. Просто не получается… «Солнце внутри», полное сказочных мотивов, ставит как злободневные, основанные на реальных историях, вопросы, так и вечные общечеловеческие проблемы. Поэтому образ детей особенно важен — это образ сердца, полного искренней любознательности. Это сердце, не отягощенное пока твердыми убеждениями и предубеждениями, больше всего открыто для познания и искренней, безусловной любви. Может быть, то же содержание несет образ человека, высиживающего на поляне яйца. Примечательно, что подкармливать его приходит не кто иной, как шут императора, покровительствующего познанию, — возможно, единственная его связь с цивилизацией. Конечно, таинственный герой, полностью обнаженный, не говорящий ни слова, опекающий яйца разных цветов и размеров на пустынной поляне, вызывает много вопросов, тем не менее, на него нельзя не обратить внимание. Эксперимент с первозданным человеком, чистым сердцем и далеким от идей разрушения и войны, чуть было не окончился провалом: в панике и страхе перед солнечным затмением, он невольно разбивает почти все то, что до недавнего времени было под нежной охраной и опекой его самого. Невредимым останется только одно небольшое яйцо, из которого впоследствии вылупится птенец — картина, полная драматизма, все же оптимистична, как и весь фильм. В картине нет отрицательных персонажей: в ней есть только несовершенные стороны души, которые могут быть свойственны любому из нас. Толпа, находясь на одной волне с нашим первозданным Адамом, охваченная страхом во время затмения, с обвинениями набрасывается на женщину-ведьму, молящую о пощаде, и отправляет ее на костер. Это та самая толпа, которая, обступив Франциска Ассизского на площади, будет слушать слова любви. Страхи, стадное чувство, порождающие агрессию и несправедливость, — проявление неразумного начала, которое в той или иной степени может охватить каждого человека и которое так озадачивает императора, задавшегося вопросом о гармонии души. В одном и том же человеке сочетается противоположное, как в мире сочетается свет и тень, день и ночь, как за закатом следует рассвет. Ответ на его вопрос, витающий в воздухе, растворяется не только в музыке, но и в любви, в том числе и страстной любви к нему еврейской девушки. Еще один яркий образ сердца, открытого любви, познанию. Воплощенная мудрость, чувственность, обнаженность и дикость, плачущая при виде красоты, владея речью и даже письмом, может облечь свою любовь в поэзию. Мой господин, Рассвет был красив, внезапен, но вместе с тем легок. Он изменил облик видимых вещей и медленно стер пятна тьмы. Куда девается тьма, когда является свет?… Я все утро думала об этом. Как удается свету полностью покрыть тьму, такую мрачную, всепроникающую и глубокую? Фильм Бьянчини, хотя и обращается к проблемам и идеям религии, не религиозен по своей сути. Напротив, он воспевает чистоту и независимость беспокойного разума, ищущего гармонии и любви. Сценарий не отличается экстраординарными идеями, скорее размеренностью и спокойствием, несмотря на весь свой эмоциональный накал. И он действительно оставляет некоторое ощущение поиска гармонии, даже в последнем кадре предлагая единство противоположностей: тень, падающая от решетки в яркий солнечный день и породившая вместе со светом дивный узор на полу.Скрыть