Джорджино. Все комментарии

Посмотрел этот фильм по наводке друга, который узнал, что я большой поклонник творчества Милен Фармер. И не пожалел. Лоран Бутонна, бессменный продюсер и клипмейкер Милен, выступил в роли режиссёра — и я не побоюсь назвать его кинематографическое творение шедевром. Сразу покоряют главные герои. Джорджио Валли, солдат и бывший врач, вернувшийся с Первой мировой войны со смертельной болезнью, заставляющей его медленно задыхаться. Поразительно храбрый и самоотверженный человек. От приёмных родителей ему достался интернат, воспитанники которого ...во время войны были отправлены в приют в глухой деревушке в горах, и, как мы узнаём по ходу фильма, погибли при таинственных обстоятельствах. Милен в роли Катрин де Грас, юной девушки, дочери хозяина приюта, полусумасшедшей — или доведённой до такого состояния ужасом, пережитым во время страшной прогулки с детьми, после которой она вернулась одна, а затем косыми взглядами и открытыми оскорблениями со стороны деревенских женщин, — но при этом по-детски искренней и непосредственной. Они красивы — и их тонкая, эфемерная, трагичная красота противопоставлена уродству деревенских баб — крикливых, толстых, старых, закутанных в убогое тряпьё, сплетниц, развратных алкашек и фарисеек с показной богобоязненностью. Уродству врачей и работников жёлтого дома, лечащих пациентов воистину варварскими способами, упоённых своей безнаказанностью, но в конце концов получающих заслуженное. Великолепна атмосфера фильма. Измученная войной Франция, словно сошедшая со страниц романов Луи-Фердинанда Селина, нищая, укрытая одеялом снега и холодного тумана, мрака лесов и болот. Мир грязи и смерти, жестокости и равнодушия, мир, в котором нет надежды, и даже храм Божий может спасти только лошадь от стаи голодных волков. Отдельный плюс за музыку. Лоран Бутонна проявил себя как замечательный композитор, саундтрек отлично передаёт всю атмосферу мрака и безнадёги. 10 из 10Скрыть

Просто Бутонна однажды увидел Мари Элен Готье, или как её там в девичестве, и понял, что она — просто необычайный источник бабла. Красавица, да ещё и поёт. И вцепился в будущую Милен Фармер. Сделал её рыжей, что пристало к её кукольному личику. А потом он, как неисправимый готишный романтик, вообразил её кем-то вроде Лигейи или рыжей Элизабет Сиддел в замерзающей ванне, и решил ваять фильмы со своей красоткой. Ибо первый фильм его прыщавой юности не задался. На клипы кинопленки он не жалел, а потом слепил полноценный фильм, полный своей бредово...й фантазии. Мучительный, тягостный, бесконечный клип к какой-то закадровой унылой песне о том, что всё плохо. В центре — неоригинальная идея спасителя, орфея, спускающегося в ад за своей эвридикой. Эвридика тут демонишная, нитакая, то ли больная на всю голову, то ли вражина, то ли пророчица. Беда её в том, что она красива, а этого никто из страшных не любит. Беда ещё и в том, что тут война, то есть какбэ бесовская напасть, какая-то война духов, надетая поверх на стакан-мироздание с обычным народом, попавшим под раздачу. И пока ангелы и демоны кулачищами чистят рожи друг другу, мужики тоже друг друга мочат, их народившиеся детки тоже готовы мочить, бабы одержимы бесом похоти, самые красивые одержимы этим же бесом, но под стать их красоте их одержимость называется Великим Желанием Великой любви. Молодой достаётся, но поздно, стареющая ищет пятый угол. Как водится, Кафка подпущен, немного Островского с его снегурочкой и замёрзшим миром, требующим жертвы, разные другие специи, типа христианской символики, звонких карамелек и отсутствующих частей тела, свидетельствующих об избытке души. Круг — ледяная прорубь, круг — рана на шее, круг — петля; наконец, смыкающийся круг волков, материализовавшийся из мифа и воя. Рана на шее становится стигматом, роднящим мучеников с их убитым Богом. Ну и всё такое прочее. Первый фильм Бутонна был дурацким и детским, второй тоже не сразу приняли, но потом он заполз в души типа сладким ядом готишного очарования. Если бы Земля стала по чьей-то воле или по общему желанию оставленной, как бы тогда жили люди? Безусловно, птицы тогда пели бы только от боли. Какова была бы любовь, если бы соитие приносило немыслимую боль, если бы от каждого поцелуя губы съедало, как от прикосновения пламени? Как реализовалось бы тогда желание, впрямь бы ложе любви становилось льдом? Или желание превращалось бы в милосердие, полное жертвенности и обречённости? Ну это я подпустила немного красы для красы. А вообще — фильм для мазохистов, если хотите, можете и посмотреть. Лично я не советую.Скрыть

В начале, по-видимому, была она, и без неё ничего бы не было. Мари Элен Готье была не только идеальной актрисой его мира, — она сама была творцом с зашкаливающей энергетикой и лицом нежным, нездешним, непостижимым. Ему нужно было только зажечь эту тонкую спичку: рыжие волосы, кажется, навсегда изменили характер и судьбу певицы Милен Фармер. Может быть, он видел её умирающей и воскресающей Лигейей, может, он вспомнил рыжую Элизабет Сиддел, замерзающую в ледяной ванне?.. В семнадцать лет он снял свой первый фильм, и этот фильм провалился. Он с...нимал клипы со своей музой, и эти клипы тоже были полноценными фильмами, снятыми на киноплёнке. Он шёл к своему второму фильму, словно репетируя на этих клипах. Тристана была возлюбленной русского, как русская Снегурочка была возлюбленной Мизгиря — для того, чтобы оба были принесены в жертву, и весна наконец наступила. Катрин фильма «Джорджино» тоже была Снегурочкой — не дочерью людей, но словно подменышем, дочерью мороза, не уходившего от её замка, сделавшего снежно-припудренным её лицо, безумного мороза, и весны, умершей весны, умершей вместе с обезглавленным Христом. Фильм «Джорджино» тоже провалился. Это не странно, ибо Бутонна и Фармер всегда балансировали на грани. Подлинный шедевр всегда гармоничен, и, если не понятен, обещает быть понятым, как теорема Ферма. Фильм Бутонна расшифровывается, но он нисколько не гармоничен, как не гармонична шизофрения. В фильме, как и в Фармер, слишком много красоты да и — сухое слово — информации, а избыток всегда убивает алмазную остроту. Если бы он был только готическим клипом, или фильмом ужасов со зловещими коридорами школы, одинокими крестами, волчьим воем и свиными рылами гадаринских бесов; или кафкианским прозорливым бредом с таинственным замком и постоялым двором; если бы он был гимном красоте, могущей самой стать демоном, но не впустить демонов извне, если бы он был фильмом о жестокости войны, убивающей прежнюю и порождающей новую поросль убийц, — если бы он был мистическим романом об Агнце, спасающем свою землю, об Орфее, спускающемся в ад безумия за своей демоницей-вакханкой; если бы он был многим, многим другим… Он был просто историей о том, как доктор Джорджио Волли, потерявший на войне лёгкое, а в тылу — двенадцать подопечных, больных детей, маленьких апостолов, — ушёл на поиски в обычную деревню, а оказался в Лимбе и полюбил суккуба. Он был — очень сложно историей о том. В Лимбе нет логики, потому безумие места в фильме пленяет и отвращает, а смысл улавливается и тут же растворяется, чтобы снова взорваться на очередном пике, обмануть простотой и аналогией и уйти в сложность и непредсказуемость. Говорят, ад — это место, где нет Бога. Во всяком случае, бытие действительно неодномерно: поверх наших любовей и войн творится война духовных сущностей. Когда случается удар, рвётся. Мы в мольбе поднимаем глаза к небу, но видим только этот прорыв в плёнке бытия, и духи злобы поднебесной наводняют наши русла, наводя немыслимый страх. Оттого, что люди возненавидели до предела, разразилась война. Взрывы, выстрелы и проклятия разорвали плёнку, и посыпался мёртвый снег. Не выйти не потому, что некуда, — миры перепутались, и змея дороги стала уроборосом. Эта замкнутость — один из символов фильма, смыкание и размыкание дихотомичного. Любовь словно движется по кругу спектра, от высокой жертвенности через муку неутолённого желания к грубой похоти, что не лучше испанки. Безумие перетекает от беснования к юродству. Круг — ледяная прорубь, круг — рана на шее, круг — петля; наконец, смыкающийся круг волков, материализовавшийся из мифа и воя. Рана на шее становится стигматом, роднящим мучеников с их убитым Богом. Ещё один символ — целостность тела; чем меньше от тела, тем больше души, у единственного праведника в селе нет ноги, у главного героя разрушены лёгкие, а героиня должна пройти через смерть, чтобы спастись. Круг — это безнадёжность. Мы можем уйти, но мы в круге Земли. Если бы Земля стала по чьей-то воле или по общему желанию оставленной, как бы тогда жили люди? Безусловно, птицы тогда пели бы только от боли. Какова была бы любовь, если бы соитие приносило немыслимую боль, если бы от каждого поцелуя губы съедало, как от прикосновения пламени? Как реализовалось бы тогда желание, впрямь бы ложе любви становилось льдом? Или желание превращалось бы в милосердие, полное жертвенности и обречённости? Фильм, спетый от боли; но эта последняя боль и гибель все девять кругов ада, кажется, заставит расцвести. Кажется, этот фильм невозможно смотреть два раза. Но в первый раз невозможно оторваться. Боль сильнее всех других ощущений — и отпускает медленней. Вот и всё об этом фильме, вот и всё.Скрыть