Франкофония. Все комментарии

В фильме упоминается Гаагская конвенция, согласно которой в фильме Лувр не подвергся бомбардировке. Но. Гаагская конвенция о защите культурных ценностей в случае вооружённого конфликта была принята в Гааге только 14 мая 1954 года по следам массовых разрушений объектов культурного наследия во время Второй мировой войны и является первым международным договором, получившим широкое распространение во всем мире, посвящённым исключительно защите культурного наследия в случае вооружённых конфликтов. Так что в фильме или ошибка, или речь ведется о ...другой конвенции. Тогда хотелось бы знать — о какой.Скрыть

«Франкофония» — это истинное эстетическое наслаждение для глаз и души. Путешествие по пустым залам величайшего музея французской и европейской нации, Лувра. Фильм погружает в отчасти фантасмагорическую обстановку Лувра, где по галереям и залам блуждают призраки самоуверенного Наполеона и слегка потерянной Марианны с баррикад Республики. Кажется, будто ты стал случайным свидетелем прошлого и присутствуешь при том, как граф Меттерних сидит за чашечкой кофе с директором Лувра Жаком Жожаром и обсуждает будущее предметов искусства, хранящихся в ...Лувре. Нити прошлого переплетаются с настоящим и будущим и еще раз доказывают, что без музеев нет государства и идентичности народа. В фильме уделяется невероятное внимание деталям произведения искусства, будь это мумия, Ника Самофракийская или Джоконда. Нет никакой спешки, резкой смены сюжета или неожиданной концовки. «Франкофония» — это размеренное повествование об искусстве и его отношениях с государством. Размышление о том, какое искусство получает право существовать, а какое нет, и кто это решает. Как говорится в фильме: «Цели государства и искусства редко совпадают». Ход истории не изменить и не повернуть вспять, невозможно вернуть утраченное и уничтоженное, но необходимо ценить то, что осталось от нашего всемирного человеческого наследия.Скрыть

Искусство — оно всегда над войнами и политическими амбициями, оно само в себе отгорожено от экономики и внешних влияний, хотя как предмет является товаром. Можно сколько угодно меряться потерями во Второй мировой — мир действительно не удалось уберечь, ведь ничему люди после войны не научились кажется. Но удалось сохранить предметы культуры. Сокуров соткал кинополотно с помощью монтажа, используя свой цитатник из фотографий, картин, псевдо-документалистики, возможно намеренной имитации плохо снятой драмы о судьбе двух музейных кураторов — ф...ранцуза и немца. Мнение, заявленное вначале фильма о том, что фильм не получается становится возможным стержнем повествования. Зрителя, казалось бы, этим фактом заранее ставят в тупик, однако факт «неполучаещегося» фильма становится формообразующим для всей картины. Мы понимаем: за кадром, возможно, остался отснятый материал, который должен был бы стать тем, что мы видим на экране, но на самом деле режиссёр представляет перед нами свой рабочий стол. Весь фильм мы видим вещи со стола и из кабинета режиссёра, которые держат в руках, что важно — оператор часто снимает не пространство реальности, но пространство в фотографии или картины, используя уже на статичном изображении ракурсы и движение камеры. Мы смотрим фильм, который, по сути, является приблизительным визуальным отображением идеи. Т. е. это в некоторой степени даже аттракцион — мы в голове Сокурова, а то что мы видим глазами на экране — материал который он собирал для фильма, который якобы «не получается», где подвижный видеоряд (не фотографии) — это просмотр режиссёром не смонтированного материала. Единственное действие в реальности здесь — вторгающаяся в повествование постоянно обрывающаяся видеосвязь с кораблём-ковчегом, гружёным произведениями искусства, который и есть человечество, чей образ уже «внутри» Сокурова перекликается с неоднократно показанным Плотом «Медузы» Теодора Жерико. В «Франкофонии» две вещи противопоставлены друг другу — люди с их насилием, гордыней, страхом, страданиями и непогрешимый мир искусства. Насилия, как и любых других человеческих страстей может быть много и в разных формах, но понять, что такое «страсть» (увидеть её!), мы всё равно можем только с помощью готовых образов, предоставленных нам многими и многими художниками — через фотографию, живопись, скульптуру, кино, музыку, да через что угодно. Всегда наше восприятие истории, событий и вещей не является истиной, т. к. субъективно, ведь создано оно уже накопленными знаниями и опытом. Музей — это коридор, где собрано то, что способно заменить наши чувства и мысли. Один Лувр может выразить знаками предметов культуры нас, и, кроме того, заменить наш человеческий, косный язык целой системой образов. Каждый имеет свой собственный словарный запас, но разве слова после человека остаются? После него остаются идеи и достижения. Вот у Сокурова вроде немного нелепый Наполеон, который как известно из истории сгинул в ссылке, но здесь он призрак. Причём призрак не на каком-то острове, а там, где осталось его Я. Тот Наполеон, которого мы наблюдаем во Франкофонии — симулякр, виртуальный, созданный предметами искусства, образ, его «бессмертие». Наполеон не изображённое красками, Наполеон — это его деяния, выраженные в собрании вещей, которые и есть ныне существующий язык ушедших цивилизаций и народов. Его империя выразилась там, в Лувре, потому что нет необходимости в земле, если весь урожай с ней вывезен, а она стала бесплодной. А вот фашизм смог лишь казаться империей. Наполеон завоёвывал, а Гитлер завоёвывал завоёванное и деятельность эта так характерна для XX века. Фашизм это тупик, т. к. является сплошным актом цитирования всего, порождённого человечеством когда либо — мыслей, эстетики, политики. Он не был и не мог стать империей, потому как был лишь попыткой изобразить империю, являясь по сути мёртвым языком, не имеющим своей системы образов. Например религиозное выразилось в средневековом искусстве, искусстве эпохи Возрождения, нерелигиозное выразилась в науке, но в чём мог выразиться фашизм? Он вобрал себя расовые теории; пропагандировал «истинные», по мнению Гитлера, традиции немецкого народа, выраженные в банальном почвенничестве; эксплуатировал имперскую эстетику античного Рима в архитектуре и символике, а также в обосновании политического курса; поставил молодое искусство кино на службу пропаганде, заимствовав эту идею у советской России; породил идею о «тысячелетнем Рейхе», извратив марксистскую теорию о конце истории. Но всё это уже было, т. е. середина двадцатого века является Франкенштейном, породившем своего монстра государственной эклектики, абсолютно не способного осознать своё место в истории и свою цель. Единственным выходом для этого нежизнеспособного монстра становится наречение себя сверхчеловеком — новым идеальным видом, чьё предназначение вычленить себя из окружающей среды путём уничтожения обычного НЕ-сверхчеловека. Но любое государство никогда не видит того, кто всегда над ним господствовал и будет господствовать — культура. Благодаря такому кино нам остаётся только осознать — мирские споры, снобизм и невежество, пропаганда, вера, войны, территориальные споры, обида, обвинения всех и вся кроме себя самого — всё это уже высказано, оценено и осмеяно искусством для нас, а то что мы ничему не научились у него показывает лишь нашу ограниченность и несовершенство, ведь культура, любая культура, лучше нас, а потому мы всё ещё не заслуживаем места в атакованном волнами ковчеге.Скрыть