Интимный дневник. Все комментарии

Питер Гринуэй решил снять фильм о Сэй-Сёнагон наших дней. Впрочем, придворная фрейлина, жившая тысячу лет назад, тоже регулярно появляется в фильме, создавая свои «Записки у изголовья» или «Интимный дневник». Юную героиню, переезжающую в поисках самой себя из Японии в Гонконг, оттуда в Китай и вновь в Японию, роднит со своей предшественницей не только внешне сходство. Она тоже ведет свой дневник и также искусна в каллиграфии. Для Гринуэя очень важно обрамление происходящего. Линии струящихся сверху вниз иероглифов, классические и соврем...енные дизайнерские одежды, страсть, дерево… В фильме много образов, часто появляющихся в дополнительном внутреннем кадре, который из черно-белого постепенно превращается в цветной. Это чисто японский фильм, где главное — спокойное созерцание прекрасного. А каждый кадр — иероглиф, сочетающий в себе и слово, и изображение. Если говорить о сюжете, то он незамысловат. Нагико (главную героиню зовут так же, как Сэй-Сёнагон) решает отомстить издателю, принуждавшего к сожительству его отца. Она пишет на теле своих любовников книги, отправляя их ненавистному адресату. Тринадцать тел, тринадцать книг, последняя из которых — Книга смерти. Издатель постепенно принимает правила игры и уже с нетерпением ждет следующего посланника. Пока не на теле тринадцатого не прочитает свой приговор, смиренно принимая неизбежное. Прекрасное двухчасовое зрелище, но только для любителей арт-хауса. 9 из 10Скрыть

Опыт бреда любовного очарования для постижения абсолютных величин искусства как такового полезен чрезвычайно, но вот что получается, когда внезапно нечто неконвенциональное случается: миловидная лоли Нагико, выросшая в условиях фетишистского обожествления логоса в пору метатрансформации своего внутреннего лотоса, получает люлей от своего законного супружника, но благополучно сбегает от него, заимев привлекательно-порочного ухайжера Джерома. Вкупе с постепенным усовершенствованием своего каллиграфического скилла, Нагико и её любовник придумывает... на редкость беспощадный план мсти обидевшим её мужчинам, реализуя на практике мысль о том, что искусство это не только жизнь, но и смерть. А также секс, кино и литература. Попрание основ киноязыка теми или иными творцами в большинстве случаев трактуется двояко: как доказательство то ли их полной безнадёжности, сиречь импотентности, невозможности предложить что-то более весомое, чем игры с формой; то ли наоборот как очевидное следствие их революционного, ревизионного в сущности мышления, представляющего любой кинотекст не просто как совокупность образов, идей, мыслей, нарративных веток и кинетических петель Мёбиуса, отсекающих от себя все лишнее, наносное, удешевляющее и удушающее, как мораль и идеология; окно Овертона должно быть снесено навсегда. Для англичанина Питера Гринуэя кинематограф является лишь мелкой частью его глобального восприятия искусства, в котором живопись плавно перетекает в литературу, она в свою очередь обретает плоть многослойного нарратива, где один из ведущих и ныне здравствующих постмодернистов устраивает сеансы шокотерапии в буйной театрализованной манере. «Интимный дневник» 1996 года — пример чисто гринуэевской игры в бисер со зрителями, которых он ловко обманывает ложными фабульными и сюжетными конструкциями, формируя свой вокабуляр не на основе кино, но литературы. Причём объективно «Интимный дневник» выглядит как ответ Чемберлена от Цейса жёсткой натуралистической и мизантропической вакханалии Нагисы Осимы, его «Табу», «Корриде любви» и «Империи страсти», поскольку «Интимный дневник» — это крайне изощренная в своей утончённости история любви. Как к конкретному человеку, так и к искусству, как первостепенной форме человеческого самовыражения. Причём для Гринуэя духовность искусства выглядит несколько вторичной; она, конечно же, подразумевается, но гораздо в меньшей степени, чем пресловутая авторская физиологичность, фактурная гомоэротическая телесность. Собственно, тело в фильме является одновременно как объектом, так и субъектом искусства, — оно и материал, на котором создаются произведения, и само по себе произведение. Разбивая экран межкадровой дихотомией, подменяя прямую образность каллиграфией, камера Саши Вьерни с неподдельным сладострастием скользит по обнажённым мужским телам, нарушая интимность сотворения произведения. Но в этом полупорнографическом любовании нет ничего запретного; в «Интимном дневнике», как и ранее в «Контракте рисовальщика» и «Животе архитектора», режиссёр приоткрывает завесу над таинством искусства, которое искушает, иссушает, становится манией, но лишь так рождаются шедевры. Основным же ключом для понимания сущности поведения главной героини становятся «Записки у изголовья» Сей Сенагон — литературный текст, ставший памятником иррациональному поэтическому мышлению, провозвестником потока сознания как генеральной авторской формы уже в веке ХХ. Для Гринуэя же «Записки у изголовья» служат прямым иллюстративным материалом в истории о современной Сей, то есть Нагико, в порыве мести алкающей создание 13 книг из кожи 13 своих любовников: от Книги Жизни, ценой появления которой будет чья-то смерть, до Книги Смерти. Но очевидность сюжета теряется в том наслоении кинотекстуальных массивов, которые неизбежно ведут к окончательной победе авторского бессознательного над любой теорией разума, рацио. Словно некая видеоинсталляция, «Интимный дневник» не кажется болезненной фантазией на тему понимания восточной философии путём западного прагматизма, постмодернизма, постреализма; при всей выдержанности азиатской эстетики, с некоторым креном в эксплуатационность, Гринуэй снял космополитичное кино о неуловимом истончении всей современной методологии искусства, когда чистота формы и содержания заменена искусственностью, барочным подходом, формальными лекалами. Искусство ради искусства — почему бы и нет?! Ведь жизнь человека не принадлежит ему; он сам часть общего, глобального Вымысла, и не он его Автор. А что есть пресловутый objet d`art без наполнения его мучениями и болью? Ничем. Пустотой, которая для Гринуэя хуже смерти.Скрыть