"Почему ты бросил играть? Это было по-настоящему здорово!" - спрашивает у музыканта Мартина его случайный знакомый. Мартин, герой фильма "Колыбельные", на этот вопрос отвечать не хочет: он поставил крест на своём джазе. К чему продолжать, если музыка его предала? Он играл, а она, Кристина, самая любимая на свете, слушала с наслаждением. Но оказалось, что только музыку она и ценила. Сам Мартин был ей не нужен. ОбездоленностьЕго разрыв с джазом - своего рода месть. Но решение порвать с профессией лишило музыканта всего: он оказался на улице среди бездомных. И в этом мире появляется женщина, которая приковывает его внимание. Она не молода, но полна странного обаяния. Однажды Мартин находит её мертвой и вынимает из безжизненных рук открытку с надписью: "Теперь они уже взрослые. Лик их матери покрыли морщины. Дверь захлопнулась. Тишина. Они больше не прощают ошибок. Они навсегда останутся детьми и так и не смогут взлететь... Девичий смех и солёный песок разъедает её раны, пока идёт она вдоль берега". Какая трагедия за этими словами, что привело несчастную женщину к такому концу?ОткровениеМартин, повинуясь инстинкту, хватает сумку с другими бумагами умершей, чтобы сохранить их и осмыслить, и тут на него нападают два бомжа, которых он спровоцировал своей независимостью, гордым видом ещё не опустившегося человека. Один ранит музыканта битым стеклом. На шум прибегает полиция, и джазмен с перевязанной рукой оказывается в участке. Но и там он думает о судьбе той, чьим наследником поневоле стал: в его мыслях путь женщины по морскому песку идёт параллельно его собственной дороге. Куда приведёт она того, кто назвал себя Мартином Кранихом, человеком без адреса и близких?
Любым талантливым человеком в какой-то период его жизни движет банальный страх — оказаться тем, кого будут любить лишь за то, что он делает, а не за то, кем он является.
Это, пожалуй, самое мерзкое и паскудное, что может произойти.
Тогда и талант не в радость, и друзья — не друзья, и любимые — не любимые, всё видится лишь как фикция и жалкая пародия на жизнь — и из неё хочется не просто бежать, а лететь со всех ног, собственно, не важно даже — куда и зачем, и что будет дальше.
Бежать, не разбирая дороги, видеть жизнь — промозглую, злобную, с яростными, безверными, злющими на весь мир людьми, с бездомными, ночующими в переходах метро, с отработками общественных работ, наркоманами и прочими изгоями, бояться того, что станешь таким же — но бояться с какой-то потаённой радостью, «пусть такой, зато настоящий, и если уж кто меня и полюбит — то это буду я, полюбят именно меня, а не какую-то картинку, именуемую почему-то мной», и бояться, радуясь, и радоваться, страшась.
И искать, всенепременно искать тех, кто знает ответы на самые простые вопросы — что есть жизнь, почему она есть такая и никакая иная, почему в ней всё так, и почему в ней ты — такой, а не какой нибудь совершенно иной, и отчего так сложно оставаться свободным — свободным от чужих иллюзий и чаяний?
И находить эти ответы там, где абсолютно не ждал.
И пытаться их передать — дальше, тем, кто ещё не слышал, тем, кто ещё ищет, тем, кто ещё в пути.
Пусть коряво, пусть наивно, пусть незрело — зато своим языком, сквозь себя, вложив в эти, пусть и чужие, но своей кровью найденные ответы всего себя, заплатив за них свою цену.
И делать это лишь так, как тебе того хочется, так, как ты это видишь — будто завтра последний день твоей жизни, и нужно успеть.
Всё успеть. Ничего не упустить.
О том повествует Штрук — и вторит ему Молваер.
И его труба рассказывает много больше, нежели все вместе взятые диалоги в этой ленте.
Любым талантливым человеком в какой-то период его жизни движет банальный страх — оказаться тем, кого будут любить лишь за то, что он делает, а не за то, кем он является. Это, пожалуй, самое мерзкое и паскудное, что может произойти. Тогда и талант не в радость, и друзья — не друзья, и любимые — не любимые, всё видится лишь как фикция и жалкая пародия на жизнь — и из неё хочется не просто бежать, а лететь со всех ног, собственно, не важно даже — куда и зачем, и что будет дальше. Бежать, не разбирая дороги, видеть жизнь — промоз