Моя любовь

Художники-мультипликаторы имеют дело с волшебством. Им сложно. Даже сейчас, особенно сейчас, когда машины в помощь. Можно всё: создавать миры и расы, оживлять ноты и атомы душевных состояний. И делают всё, до пестроты в глазах, до головокружения. Нет, здесь «консервативная», неторопливая, ручная работа. Технология чужая — канадская художница придумала это, маслом по стеклу, душа — своя. Одно стекло, как одна жизнь — вихрем проходят картины, и перед угасающим взором предстанет единственная, последняя, незабвенная до Страшного Суда. ... Похоже, образы Ивана Шмелёва (фильм по его роману «История любовная») и трудно было бы сделать видимыми другим образом: ничего не осталось. Может быть, и голоса изменились; но точно нет теперь таких мест и людей, кому и где сыграть, чтобы не чувствовалась хотя бы ничтожная капля обмана? Да, воистину ощущение такое, что раньше и небо было синее, и трава зеленее, и сахар слаще. Где встретить теперь мальчику в самом начале взрослой жизни такую благоуханную женщину, ребенка по возрасту, птицу по простоте, ангела по мудрости? Где увидеть такую сочную, рассветно-солнечную нежность красок, такой легкий воздух, скользящий по стенам неторопливого города, где любой шум не заглушит звона колоколов? Слово писателя, ручей от моря голосов патриархального купеческого и мастерового мирка, слово, согретое искренней верой, чуткое, яркое слово сверхзрячей, впечатлительной и умной души воплощается совершенно точно и в краске, и в звуке. Масло, создающее на любой основе мягкую сочность, а уж если основа — стекло, то картина полнится хрустальным сиянием… где кончается слово, где начинается образ художника — уже не заметно. Кончиками тёплых пальцев, превращающих живописное масло в тающее, создается этот плеск, эта игра штрихов и цветных зайчиков по воде стекла, и картинка складывается будто и впрямь из — парадокс — мягких осколков воспоминаний. Воспоминание всегда сродни сну, его ряби и ускользанию деталей; а здесь оно — о шестнадцати, где всё весенне, где возникает вдруг из ниоткуда прелестное лицо, настолько чужое, что от жажды обладания томится сердце, и вдруг, обрывая несвершаемое, шаги, явь, лицо родное, сияющее, как лампадка, светом из-под стекла; и точнеют черты, возвращая и тёплый взгляд, и мягкие губы, застенчиво выдыхающие своё счастье: «Мне?» К тому моменту, как пальцы доколдуют, оставив перед глазами последнее сочетание лоскутков света и воздуха, забудешь о живописи, вживясь в мир чужой памяти. Грех равен смерти, но воспоминание — о любви, которая спасает, о первой женщине в самом святом смысле слова, той, что определяет весь путь мужчины, весь его склад, все его дальнейшие выборы. Чьё лицо у любви? И где она — в подсмотренных простодушных заигрываниях, на страницах романтических книг, или?.. Это не сказка, и не сказка — этот мир, чудесен он лишь для чистых душ, но грязь и ханжество, родные противоположности, повсюду, между живым инстинктом и пошлостью грань тонка. Грозовой тучей находит пошлый разговорчик друга, в доме пастуха душно и липко, за забором в потустороннем демоническом мире не то царит, не то мучается несчастная Серафима. Многое произойдёт, прежде чем увидится, что практически всякое таинственное обаяние — лабиринт, в конце которого вещь до смешного и горького простая: душевная или физическая травма. Уродство, замыкающее порочный круг, порождающее фантомы любви и фантомы счастья. Так часто наши первые возвышенные стихи впоследствии отдают фальшью, но и печалью тоже. Как зримо воплощается блуд, выливаясь в кошмар, чуть не пожравший такую многообещающую жизнь! Ни капли пошлой назидательности, но правда настолько наглядная, что не видеть её невозможно, больше того — становится стыдно собственной нечистоты, жаль собственной юности… Хорошо, что мальчика озвучивает не женщина. Голос — именно голос подростка, изо всех сил сдержанный, немного ломкий, исходящий из души трусоватой, мечтательной, искренней, голос и мальчика, и взрослого человека, по волшебству воспоминания вернувшегося к себе давнему. Хорошо, что Александра Живова создала голос-шедевр, достойный существа ручной работы: кажется, это он и движется, он и взлетает порывисто, застенчиво, нежно, смеясь и негодуя, целомудренно прикасается по-девичьи и по-женски кокетничает, и всё естественно, как течёт, только родившись, свежий ручей. Образ Серафимы художник считает неудавшимся, но облик Татьяны Друбич и голос Евгении Крюковой неожиданно делают «роковую женщину» интереснее, чем, может, положено; голос-самообман, голос-маска, за которой неутолённость и боль, вносит ощущение дисгармонии, порождает парение в декорациях, и потеря неизбежна: шаг настоящей любви, в любую сторону, для мальчика в шестнадцать лет немыслим. Впереди жизнь и любовь; но дорогую сердцу девочку и мир, облагороженный и осиянный ею, выросший герой сможет, как и мы, увидеть только в бликах красок, только отгороженную стеклом: почти чётко, но не соберёшь и не дотронешься. 10 из 10Скрыть

Художники-мультипликаторы имеют дело с волшебством. Им сложно. Даже сейчас, особенно сейчас, когда машины в помощь. Можно всё: создавать миры и расы, оживлять ноты и атомы душевных состояний. И делают всё, до пестроты в глазах, до головокружения. Нет, здесь «консервативная», неторопливая, ручная работа. Технология чужая — канадская художница придумала это, маслом по стеклу, душа — своя. Одно стекло, как одна жизнь — вихрем проходят картины, и перед угасающим взором предстанет единственная, последняя, незабвенная до Страшного Суда. ... Похоже, образы Ивана Шмелёва (фильм по его роману «История любовная») и трудно было бы сделать видимыми другим образом: ничего не осталось. Может быть, и голоса изменились; но точно нет теперь таких мест и людей, кому и где сыграть, чтобы не чувствовалась хотя бы ничтожная капля обмана? Да, воистину ощущение такое, что раньше и небо было синее, и трава зеленее, и сахар слаще. Где встретить теперь мальчику в самом начале взрослой жизни такую благоуханную женщину, ребенка по возрасту, птицу по простоте, ангела по мудрости? Где увидеть такую сочную, рассветно-солнечную нежность красок, такой легкий воздух, скользящий по стенам неторопливого города, где любой шум не заглушит звона колоколов? Слово писателя, ручей от моря голосов патриархального купеческого и мастерового мирка, слово, согретое искренней верой, чуткое, яркое слово сверхзрячей, впечатлительной и умной души воплощается совершенно точно и в краске, и в звуке. Масло, создающее на любой основе мягкую сочность, а уж если основа — стекло, то картина полнится хрустальным сиянием… где кончается слово, где начинается образ художника — уже не заметно. Кончиками тёплых пальцев, превращающих живописное масло в тающее, создается этот плеск, эта игра штрихов и цветных зайчиков по воде стекла, и картинка складывается будто и впрямь из — парадокс — мягких осколков воспоминаний. Воспоминание всегда сродни сну, его ряби и ускользанию деталей; а здесь оно — о шестнадцати, где всё весенне, где возникает вдруг из ниоткуда прелестное лицо, настолько чужое, что от жажды обладания томится сердце, и вдруг, обрывая несвершаемое, шаги, явь, лицо родное, сияющее, как лампадка, светом из-под стекла; и точнеют черты, возвращая и тёплый взгляд, и мягкие губы, застенчиво выдыхающие своё счастье: «Мне?» К тому моменту, как пальцы доколдуют, оставив перед глазами последнее сочетание лоскутков света и воздуха, забудешь о живописи, вживясь в мир чужой памяти. Грех равен смерти, но воспоминание — о любви, которая спасает, о первой женщине в самом святом смысле слова, той, что определяет весь путь мужчины, весь его склад, все его дальнейшие выборы. Чьё лицо у любви? И где она — в подсмотренных простодушных заигрываниях, на страницах романтических книг, или?.. Это не сказка, и не сказка — этот мир, чудесен он лишь для чистых душ, но грязь и ханжество, родные противоположности, повсюду, между живым инстинктом и пошлостью грань тонка. Грозовой тучей находит скользкий разговорчик друга, в доме пастуха душно и липко, за забором в потустороннем демоническом мире не то царит, не то мучается несчастная Серафима. Многое произойдёт, прежде чем увидится, что практически всякое таинственное обаяние — лабиринт, в конце которого вещь до смешного и горького простая: душевная или физическая травма. Уродство, замыкающее порочный круг, порождающее фантомы любви и фантомы счастья. Так часто наши первые возвышенные стихи впоследствии отдают фальшью, но и печалью тоже. Как зримо воплощается блуд, выливаясь в кошмар, чуть не пожравший такую многообещающую жизнь! Ни капли пошлой назидательности, но правда настолько наглядная, что не видеть её невозможно, больше того — становится стыдно собственной нечистоты, жаль собственной юности… Хорошо, что мальчика озвучивает не женщина. Голос — именно голос подростка, изо всех сил сдержанный, немного ломкий, исходящий из души трусоватой, мечтательной, искренней, голос и мальчика, и взрослого человека, по волшебству воспоминания вернувшегося к себе давнему. Хорошо, что Александра Живова создала голос-шедевр, достойный существа ручной работы: кажется, это он и движется, он и взлетает порывисто, застенчиво, нежно, смеясь и негодуя, целомудренно прикасается по-девичьи и по-женски кокетничает, и всё естественно, как течёт, только родившись, свежий ручей. Образ Серафимы художник считает неудавшимся, но облик Татьяны Друбич и голос Евгении Крюковой неожиданно делают «роковую женщину» интереснее, чем, может, положено; голос-самообман, голос-маска, за которой неутолённость и боль, вносит ощущение дисгармонии, порождает парение в декорациях, и потеря неизбежна: шаг настоящей любви, в любую сторону, для мальчика в шестнадцать лет немыслим. Впереди жизнь и любовь; но дорогую сердцу девочку и мир, облагороженный и осиянный ею, выросший герой сможет, как и мы, увидеть только в бликах красок, только отгороженную стеклом: почти чётко, но не соберёшь и не дотронешься.Скрыть

Художники-мультипликаторы имеют дело с волшебством. Им сложно. Даже сейчас, особенно сейчас, когда машины в помощь. Можно всё: создавать миры и расы, оживлять ноты и атомы душевных состояний. И делают всё, до пестроты в глазах, до головокружения. Нет, здесь «консервативная», неторопливая, ручная работа. Технология чужая — канадская художница придумала это, маслом по стеклу, душа — своя. Одно стекло, как одна жизнь — вихрем проходят картины, и перед угасающим взором предстанет единственная, последняя, незабвенная до Страшного Суда. ... Похоже, образы Ивана Шмелёва (фильм по его роману «История любовная») и трудно было бы сделать видимыми другим образом: ничего не осталось. Может быть, и голоса изменились; но точно нет теперь таких мест и людей, кому и где сыграть, чтобы не чувствовалась хотя бы ничтожная капля обмана? Да, воистину ощущение такое, что раньше и небо было синее, и трава зеленее, и сахар слаще. Где встретить теперь мальчику в самом начале взрослой жизни такую благоуханную женщину, ребенка по возрасту, птицу по простоте, ангела по мудрости? Где увидеть такую сочную, рассветно-солнечную нежность красок, такой легкий воздух, скользящий по стенам неторопливого города, где любой шум не заглушит звона колоколов? Слово писателя, ручей от моря голосов патриархального купеческого и мастерового мирка, слово, согретое искренней верой, чуткое, яркое слово сверхзрячей, впечатлительной и умной души воплощается совершенно точно и в краске, и в звуке. Масло, создающее на любой основе мягкую сочность, а уж если основа — стекло, то картина полнится хрустальным сиянием… где кончается слово, где начинается образ художника — уже не заметно. Кончиками тёплых пальцев, превращающих живописное масло в тающее, создается этот плеск, эта игра штрихов и цветных зайчиков по воде стекла, и картинка складывается будто и впрямь из — парадокс — мягких осколков воспоминаний. Воспоминание всегда сродни сну, его ряби и ускользанию деталей; а здесь оно — о шестнадцати, где всё весенне, где возникает вдруг из ниоткуда прелестное лицо, настолько чужое, что от жажды обладания томится сердце, и вдруг, обрывая несвершаемое, шаги, явь, лицо родное, сияющее, как лампадка, светом из-под стекла; и точнеют черты, возвращая и тёплый взгляд, и мягкие губы, застенчиво выдыхающие своё счастье: «Мне?» К тому моменту, как пальцы доколдуют, оставив перед глазами последнее сочетание лоскутков света и воздуха, забудешь о живописи, вживясь в мир чужой памяти. Грех равен смерти, но воспоминание — о любви, которая спасает, о первой женщине в самом святом смысле слова, той, что определяет весь путь мужчины, весь его склад, все его дальнейшие выборы. Чьё лицо у любви? И где она — в подсмотренных простодушных заигрываниях, на страницах романтических книг, или?.. Это не сказка, и не сказка — этот мир, чудесен он лишь для чистых душ, но грязь и ханжество, родные противоположности, повсюду, между живым инстинктом и пошлостью грань тонка. Грозовой тучей находит скользкий разговорчик друга, в доме пастуха душно и липко, за забором в потустороннем демоническом мире не то царит, не то мучается несчастная Серафима. Многое произойдёт, прежде чем увидится, что практически всякое таинственное обаяние — лабиринт, в конце которого вещь до смешного и горького простая: душевная или физическая травма. Уродство, замыкающее порочный круг, порождающее фантомы любви и фантомы счастья. Так часто наши первые возвышенные стихи впоследствии отдают фальшью, но и печалью тоже. Как зримо воплощается блуд, выливаясь в кошмар, чуть не пожравший такую многообещающую жизнь! Ни капли пошлой назидательности, но правда настолько наглядная, что не видеть её невозможно, больше того — становится стыдно собственной нечистоты, жаль собственной юности… Хорошо, что мальчика озвучивает не женщина. Голос — именно голос подростка, изо всех сил сдержанный, немного ломкий, исходящий из души трусоватой, мечтательной, искренней, голос и мальчика, и взрослого человека, по волшебству воспоминания вернувшегося к себе давнему. Хорошо, что Александра Живова создала голос-шедевр, достойный существа ручной работы: кажется, это он и движется, он и взлетает порывисто, застенчиво, нежно, смеясь и негодуя, целомудренно прикасается по-девичьи и по-женски кокетничает, и всё естественно, как течёт, только родившись, свежий ручей. Образ Серафимы художник считает неудавшимся, но облик Татьяны Друбич и голос Евгении Крюковой неожиданно делают «роковую женщину» интереснее, чем, может, положено; голос-самообман, голос-маска, за которой неутолённость и боль, вносит ощущение дисгармонии, порождает парение в декорациях, и потеря неизбежна: шаг настоящей любви, в любую сторону, для мальчика в шестнадцать лет немыслим. Впереди жизнь и любовь; но дорогую сердцу девочку и мир, облагороженный и осиянный ею, выросший герой сможет, как и мы, увидеть только в бликах красок, только отгороженную стеклом: почти чётко, но не соберёшь и не дотронешься. To lehmr, постфактум, но с великой благодарностью.Скрыть

«Моя любовь» — пример того, что хороший мультфильм нисколько не проигрывает живому. В компьютерный период можно создавать миры, но живопись анимации — душа художника. Такими фильмами словно проверяется готовность человека к чуду, языку иного мира. Технология рисовки маслом по стеклу родилась в Канаде. Одно стекло, как одна жизнь — но картина меняется так, как меняется на протяжении дня одно и то же небо. Петров приручил чужую технику, и вот она — неторопливая, консервативная, ручная работа. Кончиками теплых пальцев, превращающих живоп...исное масло в тающее, создается игра штрихов и цветных зайчиков по воде стекла, и картина складывается из — парадокс — мягких осколков воспоминаний. Похоже, образы Ивана Шмелева (фильм создан по роману «История любовная») и трудно было бы сделать видимыми другим образом: почти ничего не осталось. Нет ни свежести красок, ни легкости воздуха, и даже неторопливая провинция не совсем прежняя. Слово писателя, ручей от моря голосов патриархального купеческого и мастерового мирка, чуткое и согретое искренней верой, воплощается адекватно в краске и звуке. Это не сказка, как не сказка этот мир. Грязь и ханжество, родные противоположности, повсюду, между живым инстинктом и пошлостью грань тонка. Грозовой тучей находит скользкий разговорчик приятеля, в доме пастуха душно и липко, за забором в потустороннем демоническом мире не то царит, не то мучается несчастная Серафима. Ряд проходящего на экране убеждает, что таинственное обаяние лишь лабиринт, в конце которого — душевная или физическая травма. Уродство, замыкающее порочный круг, порождающее фантомы. Так часто наши первые стихи фальшивы и печальны одновременно. Удачей является выбор актёров озвучки. Мальчика озвучивает не женщина, и голосу подростка веришь. Это голос ломкий и мечтательный, характерный для периода полового созревания. Голос Пашеньки получился достойным существа ручной работы. Образ Серафимы сам художник считал неудавшимся, но модель Друбич и голос Крюковой неожиданно сделали «роковую женщину» интереснее, чем было задано. Получился голос-маска, за которым скрывались половой голод и фрустрация. В шестнадцать лет мальчик не может сделать осознанный выбор. Потому и дорогую девочку выросший герой сможет увидеть, как и мы, только в пятнах красок и отгороженную стеклом. Почти чётко, но не соберешь и не дотронешься.Скрыть