Киноленту "Монолог", где роль академика Сретенского Никодима Васильевича сыграл Михаил Глузский, снял Илья Авербах. Руководитель научно-исследовательского института принимает решение покинуть должность вместе с Котиковым (Станислав Любшин). Они хотят заниматься исключительно наукой. Но основная линия фильма - личная жизнь ученого-биолога, тонкого, интеллигентного и чуткого человека. Его бросила супруга. Спустя годы у него объявляется дочь (Маргарита Терехова). Сретенский ее принял, хотя осознавал ее пустую мещанскую натуру. Очень сильно профессор привязался к Нине - своей внучке (Марина Неелова). У Нины - открытый, искренний, порывистый характер. Ее неудачи и моменты счастья дедушка переживает, как свои собственные. Картина раскрывает сложные взаимоотношения между родственниками. Трогательные нотыСоветские кинокритики отметили образ Глузского. Ученый, который сделал головокружительную карьеру, делится своей личной жизнью, о которой даже не догадывались его коллеги, друзья. Во время прогулки по осеннему лесу ему кажется, что призрак юношеской любви, которая так и не состоялась, сейчас с ним рядом. Он рассказывает ему обо всех неурядицах, которые случились в его судьбе, отношения, которые сложились с взрослой дочерью и ее мужем. Делится он и радостями своей любимой внучки, ее первым романтическим опытом. В периодике советского времени картину называли "фильмом о смысле жизни". Такая характеристика подходила к ней больше всего. Песню, прозвучавшую в фильме, исполнила Алла Пугачева вместе с эстрадным оркестром, которым руководил Олег Лундстрем. Ее записывали именно для этой ленты. В 1976 году картина получила почетный диплом.
Чтобы понять по-настоящему хоть что-то, будь то художественное произведение, философский трактат или действия другого человека — нужно всегда начинать с самого острого — с максимально-непонятного для обыденного, с того, что пробуждает ото сна автоматизма разворачивающихся слов и действий. Нужно начинать с нонсенса, с абсурда. Если удастся заглянуть в провал абсурда (того, что тебе в твоем непонимании кажется разрушающим всё абсурдом) и обрести новую целостность, то главный шаг к пониманию будет сделан. К пониманию — т. е. к примирению тебя теперешнего с тобой, который внял в себя нечто новое — к примирению через примеривание с новой мерой и (много)мерностью, который открыл для тебя мир… Ясно, что речь так может идти только если перед тобой нечто настоящее (будь то художественное творение или поступки), нечто соотносимое с истиной, а не лож.
Где он взрыв нонсенса в фильме? Абсурда, в котором переворачивается мир, в котором герой раздирает собой, своим присутствием кажимость глади обыденности?
Абсурд здесь внешне прост — герой соглашается поговорить с любовником внучки, идя на поводу «всех» и оправдывая себя, что он пытается лишь замять размолвку, а оказывается, что там совсем другое… и его мир рушится. Он сам в этом действии совершает нечто настолько постыдное, что оказывается, что он сам предал и себя, и внучку, оказывается, что он сломал самое главное…
Но что произошло? Ведь всё так «обычно». В чем проблема-то? Почему после произошедшего так «по-интеллигентски капитулянтски» повел себя герой и что это за «истеричная реакция» внучки, и почему этот такой «никчемный» повод запустил главный монолог фильма — разговор с тем чего нет, разговор уже прошедшей жизни самой с собой, которая в самом главном прошла не так?
Непонятное (или «легко понятное» через навешивание ярлыков — что еще хуже), но такое естественное, такое искреннее, такое истинное проживание главными героями трагедии становится истинно понятым (примеренным на самого себя), если осознать, что в таком обыденном поступке вдруг перед человеком может явиться лож — лож, неистинность бытия, зыбкость веры в возможность отношений между людьми, на которые уповал всю жизнь — явиться хрупкость мира, самого-самого близкого мира (того, где лишь ты и горстка родных тебе), который, как оказалось, не был и не будет таковым сам по себе, а выстраивался тобой самим и прочность которого не прочнее детских игрушек, что непобедимы лишь пока в них верят, держащие их в руках.
Ты видел, что другие используют других, вынуждают друг друга к действиям ради никчемной выгоды, чтобы навсегда кружится в отношениях неискренности, маскировки, умолчания. Видел, что другие говорят пустые слова ради чуть более комфортного существования на пару часов-дней-лет, видел как другие играют в манипуляторов, потакая своей похоти, которая уже через пару минут им самим уже противна. Видел всю ничтожность, неумность, провальность их потуг. Что все их стремления к выгоде для себя оборачиваются мучениями длинною в жизнь — тупыми, почти всегда едва самими осознаваемыми, но всегда существующими мучениями — ложью отношений, ложью историй про себя, ложью надежд.
Видел и очень, очень старался не быть затянутым в эти мелкие, душные игры, огладывающие игроков до пустоты человеческих оболочек, до кажимостей — до клишированных ролей, в которых человек утопает до конца жизни… И вот, ты сам почти пошел по этому пути. Пришел и встал в позу роли власти одной оболочки над оболочкой другого, которой все равно, что там внутри, которой все равно есть ли там искренность, все равно, что там за суть внутри оболочки, все равно человек ли перед тобой или кукла. Тебя так увидели и ты сам так себя увидел.
Увидел, когда перед тобой записной манипулятор выложил, как он считал, убойный аргумент — «честно» сознался в собственных манипуляциях, т. к. был уверен, что это нормально и что сделанных ходов в игре назад возвращать нельзя, и что раз уж он так удачно сыграл и получил, что хотел, то другой должен с этим согласиться, потому что сам вроде как должен так жить, потому что все так живут. Этот манипулятор был слегка напуган, так как в одном из вариантов его игр, его могли принудить к не очень приятному ему браку, но то такое…
Все это герой увидел сразу. Увидел, на какую доску его поставили и ужаснулся, что он и вправду вступил на эту доску, от которой бежал всю жизнь. И это почувствовала его внучка — она вдруг ужаснулась, что ее дед — такой же как все, что неискренность его также может быть страшна до бесчеловечности, до неискренности к самым любимым в их самом важном.
Предать ясность линии жизни, которую человек чертит набело. Предать уверенность, что если ты, если другой делает что-то решающее, то он делает это честно, не как бы, не играя, не предавая заранее.
Возможно ли жить человеку с такой ответственностью перед самим, перед миром? Не фантазия ли это того, кто спрятался ото всех в хрустальном замке профессорской квартиры, полученной по наследству? Не пустые ли это иллюзии игрока в солдатики, который лишь потому думает, что он такой чистый, что непрерывно избегал погружения в мир «реальных людей»?
Если осознание чистоты собственной совести, если полнота искренний любви, если работа в полную силу над благом окружающих тебя людей и того дела, которыми наградила тебя судьба — это «фантазия и иллюзии» — то да. Но что стоит тогда жизнь человека, кто уверен, что он живет в «реальности»? Есть ли там «человек»?
* * *
Что поддерживает наши силы в бурях жизни. Когда та, которую любишь, уходит и оказывается твоей фантазией о ней, когда самая важная работа молодости остается пылиться на полке, когда война, когда жизнь почти прожита и сил не становится больше?
Тишина и покой внутри. В самой глубине. Причастность истины.
Это не бесчувственность, это не немощь, это ровно обратное — это яркость жизни, это жар работы. Но в самом-самом внутри — гармония тишины бытия. Она не дана в своей явности — это ведь невозможно — она дана в уверенности её существования — она тот дом, в котором мы живем с самого мгновения осознания этого — мы и вся вселенная с нами.
Символ устремления героя в фильме — овеществлённо описанное стремление подарить человечеству доступ к этой тишине. Тишина — это наше достоинство быть. Быть собой в истине. Тишина — то, без чего расслышать истину было бы невозможно.
В этой тишине и спокойствии человек говорит. Произносит свой монолог. Всю жизнь. Вся жизнь человека — овеществление своего голоса. Произнесение слов. Причастность логосу.
Чтобы понять по-настоящему хоть что-то, будь то художественное произведение, философский трактат или действия другого человека — нужно всегда начинать с самого острого — с максимально-непонятного для обыденного, с того, что пробуждает ото сна автоматизма разворачивающихся слов и действий. Нужно начинать с нонсенса, с абсурда. Если удастся заглянуть в провал абсурда (того, что тебе в твоем непонимании кажется разрушающим всё абсурдом) и обрести новую целостность, то главный шаг к пониманию будет сделан. К пониманию — т. е. к примирению