Вавилонская башня неумолимо надвигается, щурится разбитыми окнами, затягивает в анфилады пустых комнат. Земной шар становится электронной схемой; рентгеновский снимок делает себе макияж; спортсмены и солдаты идут в атаку; на горизонте медленно вырастает ядерный гриб. Рекламная девушка пристально разглядывает гамбургер, вгрызается в него и выдает стоматологически правильную улыбку. Гамбургер веселый, мир — нет.
Мир в исполнении Годфри Реджио — место демонически ужасное, дисгармоничное, умирающее прямо на глазах. Дикий сон техногенной цивилизации о себе самой. Режиссер собрал, кажется, все страхи и страсти постиндустриального общества, завороженно проиллюстрировал все многолетние достижения философии на тему. Здесь и хайдеггеровский тезис о господстве техники над человеком, и бердяевские предсказания о победе потребительских ценностей над моралью и духовностью, и — особенно — образ шпенглеровского «Raubtier», человека-хищника, человека-завоевателя, высасывающего из природы все соки во славу потребления. Вещь становится выше человека; уже не машина служит нам, а мы ей, становясь управляемыми механизмами, поставленными на конвейер, чтобы бесконечно потреблять и производить, снова производить и снова потреблять, уничтожая ради этого все живое, включая и самих себя. Такая вот жизнь: безумная и беспорядочная («Кояанискатси»), паразитическая («Поваккатси») и даже жизнь как война («Накойкаци»). Трилогия «Каци» — забавный ответ Реджио на теорию лингвистической относительности. В ее основе лежит спорный, но соблазнительный для трактовок вывод ученого Уорфа о том, что в языке хопи нет категорий времени и множественности. Что их индейское мышление не знает воображаемого пространства, любая мысль сугубо материальна и способна менять мир по усмотрению думающего. Вот режиссер и изменил, создав трилогию как концептуальный продукт, в котором, кроме убойной дозы пессимизма, нет ничего идейно нового, однако реализация в стиле «немой документальный фильм с непонятным, но явно крутым названием» помогла достичь желаемого внимания.
Наиболее концептуален в этом трио именно «Накойкаци» с его цифровой оболочкой, где нет необходимости ни во времени, ни в количестве, ни даже в воображении. Ведь на одном жестком диске в восхитительном беспорядке может уместиться весь массив человеческой истории и культуры, все созданное и выдуманное за века бесцельного, разрушительного существования. По Уорфу, язык определяет реальность, по Реджио, в языке слов она и не нуждается: достаточно надрывного звукоряда и говорящих кадров, обогащенных всевозможными значками и узнаваемыми символами. «Накойкаци» — это визуализированный информационный шум, буйство хаотических наслоений, где прошлое сплетается с настоящим, а виртуальные проекции — с реальной хроникой. Если первый фильм был экспериментом семантическим, раз за разом повторявшим все вариации понятия «общество потребления»; второй раскрывал его синтаксические связи со странами третьего мира, сложноподчиненными цивилизации Запада; то третий — приглашение к семиозису, толкованию знаков, которыми, в видении Реджио, бессловесно передана вся суть современного бытия. Пространство выткано цифрами и формулами, чертежами и макетами, исчезающими в воронках двоичного кода. Природы больше нет, земной шар разлинован и упорядочен, мир стал микросхемой, а сама жизнь — бесконечным и бессмысленном зрелищем: ни о чем не думай, просто переключай каналы. Миром правят компьютеры. Миром правят цифры. Миром правят символы религий, флаги стран, значки валюты. Главная же мысль еще проще: миром правят. Ну, а люди — лишь пешки в чьей-то игре; виртуальные лица, собирающиеся в виртуальные толпы; никто без права голоса.
Однако в самом принципе построения мирового пространства как бинарной системы и кроется ловушка. Реджио беззастенчиво играет на полюсах максималистической шкалы: созданный им киноколлаж — это только Америка и обслуживающие ее страны третьего мира; только невинно убиенная природа и убивающие ее технологические монстры; только кардинальные формы без тени переходных состояний. Искусство работает на смерть; наука работает на смерть, деньги работают на смерть, но смерти-то и нет. Ведь «virtual» — не только «мнимый» и «воображаемый», но и «действительный, фактический». Реджио, сам того не желая, создал вымышленный подлинный мир. И, включив в ленту в том числе и собственные кадры, оцифровал сам себя. Стал частью общества потребления, предлагая себя потребить. Сделал вымышленным и обессмертил. Бросил вызов богу, как строители Вавилонской башни, как парашютист, красиво падающий в небо в последнем кадре. Собственно, почему бы и нет. Может быть, бог услышит и перегрузит наконец свой космический компьютер, отменив все законы и заповеди, по которым все равно никто не живет. Война как образ жизни, планета как игровая приставка, двоичный код как способ мышления. Фильм как навязчивый сон, виденный уже столько раз, что уже и не страшно.
Вавилонская башня неумолимо надвигается, щурится разбитыми окнами, затягивает в анфилады пустых комнат. Земной шар становится электронной схемой; рентгеновский снимок делает себе макияж; спортсмены и солдаты идут в атаку; на горизонте медленно вырастает ядерный гриб. Рекламная девушка пристально разглядывает гамбургер, вгрызается в него и выдает стоматологически правильную улыбку. Гамбургер веселый, мир — нет. Мир в исполнении Годфри Реджио — место демонически ужасное, дисгармоничное, умирающее прямо на глазах. Дикий сон техногенной цивилиз