«Если мы не усвоим урок, которому нас учат эти кадры, наступит ночь». Надо отдать кадрам должное, они абсолютно самодостаточны и едва ли нуждаются в речевом сопровождении. Им аккомпанирует тишина, бьющая по ушам сильнее самого нечеловеческого крика. Тишина не звенящая, ибо звон есть звук, но кромешная, обволакивающая вас, точно саван. И в этой тишине явственно раздаются щелчки затворов. Это ваш разум запирается на все замки и отказывается впустить чудовищную действительность. Ему такие гости ни к чему, но отворить придется, ибо эта параллельная реальность вписана в нашу историю и навсегда там и останется, уроком преподанным, но едва ли усвоенным.
Фильм Андре Сингера «Наступит ночь» повествует о запрещенном к показу документальном фильме Сидни Бернстайна и Альфреда Хичкока, освещающем один из самых кошмарных эпизодов в истории — Холокост. Освобождение Берген-Бельзена, Майданека, Освенцима, Бухенвальда и Дахау стало своеобразной точкой невозврата: человечество никогда не будет жить, как прежде. Оно приобрело аутентичный опыт, неразделимый с предыдущими поколениями людей. И этот опыт всей своей тяжестью плавно опустился на наши плечи.
Сидни Бернстайн дал распоряжение снимать длинные панорамные планы, чтобы максимально достоверно задокументировать действительность без шанса быть обвиненным в фальсификации событий, а также отступить от правил ведения съемки военной хроники и брать крупные планы для того, чтобы продемонстрировать те увечья, которые были нанесены жертвам и стали причиной их смерти. Искаженные криком лица с впалыми глазами и выражением непередаваемого ужаса выглядят абсолютно сюрреалистично. Гротескно. Кукольно. Именно это позволило операторам, документирующим погребение многочисленных жертв концлагерей, а также солдатам, таскающим на своих плечах скульптурно искореженные, точно вывернутые наизнанку трупы в общую яму, пережить этот навсегда калечащий психику эпизод. Художественность документальной хроники связана не столько с мастерством операторской группы и великолепным режиссерским чутьем, но с самой жизнью, которая подражает искусству настолько тонко, что стирает границу между игровым и неигровым кино.
Альфред Хичкок подключился к работе над картиной на финальной ее стадии с целью внесения ряда корректировок и разработки плана монтажа. За кадром звучит голос маэстро, низкий и размеренный. Каждое слово он взвешивает в руке, как камень. Каждый камень метит точно в цель. Хичкок решил поработать на контрасте: показать, что смерть ночевала едва ли не пороге живущих своей неизменно размеренной жизнью немцев. Для этого он прибегнул к помощи карт, где отметил дислокацию лагерей, а также расположение ближайших к ним населенных пунктов. Лагеря располагались поблизости городов, жители которых якобы ничего не ведали о творившихся на расстоянии вытянутой руки бесчинствах.
Не меньше, чем человеческое равнодушие и легкомыслие, а вернее, тотальное отсутствие мысли, поражает воображение людская практичность. Срезанные волосы, расфасованные по мешкам; детская обувь; вырванные зубы, которые еще можно пустить в оборот; сложенные грудой очки; батарея ножниц, принадлежавших заживо сожженным расторопным хозяйкам, полагающим, что им они еще пригодятся- ничто не отправлялось на помойку. Даже прах кремированных. Утилизации подлежали лишь тела. При приближении вражеских войск немцы топили печи активнее, порываясь уничтожить как можно больше свидетельств своего преступления.
Но фильм повествует не только о мертвых, он рассказывает и о живых. Тех самых, которые стояли за колючей проволокой, лежали в бараках, бьющиеся в лихорадке, без надежды самостоятельно подняться с койки и добраться до окна, чтобы взглянуть на исполнителей райской музыки- шотландских солдат, играющих на волынке, и предваряющих британские войска освободителей.
Совершенно уникальны хроники реабилитации- заключенным раздают одежду. Ткань, цвета, фасоны- все это призвано отвлечь от гнетущих воспоминаний.
Три недели. Три недели, и женщина снова причесывает волосы. Три недели, и вот она старательно накладывает макияж. Радость на лицах скрыть невозможно: ликующий взгляд человека, чью половую принадлежность и даже возрастную категорию определить затруднительно, надевающего на себя чистую одежду, прожигает пленку.
Фильм так и не увидел свет по политическим причинам. Пленка была передана Билли Уайлдеру, который на основе данных материалов смонтировал свой фильм «Фабрики смерти». Фильм-декламация, каждый кадр которого тщательно поясняется, разжевывается, комментируется. Фильм предельно понятный, теряющий ту многомерность, которая открывалась при просмотре совместного творчества Бернстайна и Хичкока. Фильм о тирании немцев, но не о безрассудности всего человечества, создавшего мир, где каждый может оказаться кровавой жертвой чьих-то предрассудков. Вместо диалога, призванного определить, что есть человечность в XX веке, он осуществил переход на личности и увлекся препарированием отдельно взятой нации. Однако, и более упрощенную версию на премьерном показе выдержали лишь 75 человек из 500.
Казалось бы, само существование такого исторического явления, как Холокост, должно служить гарантом того, что история не повторится. Однако, мало кто знает о том, что факт геноцида был снова задокументирован едва ли не сразу же после падения фашистской Германии. Принудительная депортация 11,5 миллионов немцев из Чехословакии завершилась гибелью 2,5 миллионов человек: в подавляющем большинстве, женщин и детей. Лишь ничтожная часть депортированных принимала участие в уничтожении евреев. Почему геноцид стал формой общения людей? Потому что урок не усвоен. Будет ли он выучен? Едва ли. Если только человечество не рискнет взглянуть правде в глаза и ознакомиться с фильмом, который покрывался пылью на полках 70 лет.
«Если мы не усвоим урок, которому нас учат эти кадры, наступит ночь». Надо отдать кадрам должное, они абсолютно самодостаточны и едва ли нуждаются в речевом сопровождении. Им аккомпанирует тишина, бьющая по ушам сильнее самого нечеловеческого крика. Тишина не звенящая, ибо звон есть звук, но кромешная, обволакивающая вас, точно саван. И в этой тишине явственно раздаются щелчки затворов. Это ваш разум запирается на все замки и отказывается впустить чудовищную действительность. Ему такие гости ни к чему, но отворить придется, ибо эта параллельная