Еще недавно Польша была охвачена второй мировой войной, которая сплотила поляков, а теперь, когда она на исходе, страна оказалась на грани гражданского противостояния. Поляки готовы убивать друг друга... Бывший боец Сопротивления, Мацек, получил задание уничтожить важного коммуниста. Но по ошибке жертвами становятся двое простых рабочих... О своей стране в 1945 году рассказывает в фильме "Пепел и алмаз" (Popiуl i diament) режиссер Анджей Вайда.
Еще в то время не большой, еще в то время совсем миниатюрный польский режиссер Вайда, миксуя нуаровую параферналию с барочным символизмом, а барочный символизм с польским фрачным застольем, на выходе из операционной явил вселенной виртуозно сшитого Франкенштейна, о компилятивной природе которого свидетельствуют одни только нитки. Разглядыванием этих самых ниток и занимается уже больше полувека человечество — то пощупает анахроничную джинсовку героя, то попробует ощипать его лицо до состояния Джеймса Дина — и занимается, по большей части, от отчаяния: надо же что-то со всем этим делать; ведь, если это есть — значит — это кому-нибудь нужно? Но все вайдовские инструментальные детальки, обзывай их хоть нитками, хоть гайками, хорошо умещаются лишь в формат тривии; стремящиеся числом к бесконечности аллегории — в принципе, туда же. Помаленьку символизируют тут более-менее все — настолько все, что можно уже откровенно на это дело забить и признать пошлую истину: «Пепел и алмаз» нужно не разглядывать, а смотреть.
Он чересчур хорош как просто кино, ясное, чистое, незамутненное кино, чтобы еще и полноценно быть иносказательной притчей. Идеальный зритель «Пепла и алмаза» находится, к тому же, и абсолютно вне контекста, ему до лампочки армия Крайова и красно-белая во всех смыслах история, и он не собирается тягостно размышлять, что же будет с родиной и с панами, — идеальный зритель не в курсе, что доблестная цензура довольно долго пинала фильм, потому что режиссер считал коммунизм кругом неправым. Итак, абстрактная страна, абстрактный год после абстрактной войны. Как и подобает в таких обстоятельствах, главные герои образцово, на зависть тетушке Эрих, генерически потеряны; в остальном характеристики потом своеобразно позаимствует МакДона: два трагически неосторожных киллера — у одного рефлексия вслух и витиевата, а душа исполнена диалектики и недобитых надежд на светлое будущее с чистого листа, другой гранитно незыблем, но где-то там, глубоко внутри, страдает еще сильнее; начальство не ругается категорическим матом, но все же ощутимо довлеет Рэйфом Файнсом.
И кто такой здесь этот метафорический Файнс — вот это существенный вопрос. Эпизодический майор не тянет, а больше будто бы и некому. На самом деле, фигура эта бестелесна и этим самым куда страшнее. Знакомьтесь, Идея, бессмысленная и беспощадная. У мрачного ведущего дуэта своя, у оппозиции в лице грустного коммуниста Щуки своя. Бессмысленная и беспощадная. И фильм Вайды оказывается в конечном счете пронзительно прост: жизнь есть только до первого важного выбора хоть какой-то идеи; а дальше все, прощай, адьос, чао, до видзения — чистый лист можно начать только смертью. А параллельно с основными событиями ответственный молоденький чиновник, открытый коммунист и тайный, на всякий случай, повстанец, рушит свою официальную жизнь, нажираясь в хлам и буяня на правительственном банкете. Быть может, это ничего на деле не значит, но послушайте! ведь, если он оттягивает на себя пятнадцать минут хронометража — значит — это кому-нибудь нужно?
В рюмке спирт давно погас, остыл венгерский «Беломор». А на душе от слов и рифм перебор, перебор. А за окошком месяц май — месяц май сорок пятого все-таки года. Ну а что же, в конце-то концов, будет с родиной и с нами? А ничего; мы умрем, она останется; у дамы ведь праздник, у нее танцы и фейерверки фоном наших смертей.
Еще в то время не большой, еще в то время совсем миниатюрный польский режиссер Вайда, миксуя нуаровую параферналию с барочным символизмом, а барочный символизм с польским фрачным застольем, на выходе из операционной явил вселенной виртуозно сшитого Франкенштейна, о компилятивной природе которого свидетельствуют одни только нитки. Разглядыванием этих самых ниток и занимается уже больше полувека человечество — то пощупает анахроничную джинсовку героя, то попробует ощипать его лицо до состояния Джеймса Дина — и занимается, по большей час