После репетиции

Если актёру не хватает игры на сцене — он перенесёт её в жизнь. И, разумеется, проиграет — только вот пострадать от того могут ни в чём неповинные люди. Режиссёр, Воглер, две актрисы: мать — Ракель, и дочь — Анна, одна сцена, кипа невольных слушателей их беседы в виде реквизита. История Анны, пытающейся повторить судьбу матери, пришедшей ради того в актёрское ремесло — дабы не повторять судьбу матери, не закончить свою жизнь алкоголизмом и отсутствием дальнейшего развития карьеры, и, соответственно, перенесением всех недоигранны...х диалогов и нераззвученных монологов в семейную жизнь, в ту, которой её дочери и пришлось взрослеть. И пожилой Воглер, бывший в своё время любовником Ракель, рассуждающий о том, почему всё складывается так, а не иначе, почему истории повторяются, почему дети либо вынуждены, либо сами хотят расплатиться за грехи и ошибки своих родителей, почему талант столь легко ломает человека и превращает его в марионетку, и отчего вся эта трагикомедия никогда не закончится, пока жив этот мир. Анна пытается спровоцировать режиссёра на кратковременный роман, столь логичный, работа над новым спектаклем, она — юная прима, почему бы и нет? Воглер же рассказывает ей тот сценарий, который уже звучал в его жизни много лет назад, историю того, как это было с её матерью, и как могло бы быть и с ней, если бы не его нежелание ходить по кругу. Анна пытается провоцировать его мнимой беременностью — Воглер срывается, вновь беседуя не с ней, а с её матерью, тем самым призраком, витающим во время всей ленты на сцене. Воглер и Ракель беседуют — Анна лишь наблюдает, пытаясь, тщетно пытаясь найти ту модель поведения, которая приведёт её к успеху, а не краху, которая позволит ей разорвать этот порочный круг — а из этой истории, как из бесконечного лабиринта, выхода нет, он ровно там же, где и вход, но Анна того не видит, и запутывается в этой паутине чужих воспоминаний и чужих жизней всё больше, всё меньше и меньше походя на себя — и всё больше на ту, кто причинила ей столько боли. На собственную мать. Воглер же вспоминает все скандалы и свары, истерики и сцены — без криков, без излишней ненужной патетики, лишь медитативное повествование человека, осмысляющего свою жизнь с позиции человека, уже её доживающего, вспоминает их на глазах Анны, но не для неё — лишь для той, кого сейчас он видит в ней. Как быть Анне? Разумеется, уйти. Уйти ровно тем же путём, каким она и пришла. Но ни она сама, ни Воглер, ни, пожалуй, сам Бергман не поверят в то, что она уйдёт навсегда. Всего лишь передышка перед новой игрой. Всего лишь время, выделенное на то, чтобы доучить свою роль. И никакого альтернативного решения Бергман нам не даёт — всё будет так, как оно есть. Жизнь — театр, люди — актёры, мир — сцена, и если уж ты не сумел найти свою роль до того, как её тебе всучили, или выбрал ту, что до тебя играли сотни раз — не обессудь и работай, теперь уже выбора нет. Удивительно то, что, несмотря на всю безысходность, тупиковость этой картины Бергману удаётся избежать гнетущего, давящего ощущения после просмотра, будто своим спокойствием он наделяет не только Воглера, но и всех зрителей, будто лента — не просто отрывок его жизни, а эдакая панацея, безвкусная таблетка, которую обязательно нужно принять перед тем, как выходить в большой мир, будто всё это — всего лишь часовое напутствие для тех, кто только начинает своё путешествие, дабы им не было так страшно. И после просмотра сквозит в голове лишь одно: главное — успеть ухватить свою роль за хвост, и не бояться, уже ничего никогда не бояться. Перевыбрать ведь всё равно не получится.Скрыть