В мире безверия безумие является единственной связью с Богом: связью с адом. Это мучительная связь, но лучше она, чем вовсе никакой. Действие таблеток создают завесу, помогающую не видеть. Но закрывать занавеской ад — самая последняя глупость, которую может сделать заботливый человек.
Аккуратный лобастый автобус поднимает к высоте Альп, к ветреной, сочной роще девушку с безупречными чертами и кротостью ангела. 1960 год: война уже на расстоянии одной молодости. Это Франция, и это — замок, залог красоты. Но это — те самые шестидесятые, которые уравнивают альпийский приют с казёнными домами из советских воспоминаний. Эта строгая коричневая безликая простота, это Распятие, кажущееся артефактом иной, допотопной жизни. И это, между знаковыми грозами, состояние послевоенной чистоты, кровью добытого покоя. Птицы, поющие от боли, от боли серебрящаяся музыка, с болью делаемые шаги по лестнице — взмах ветви, брызги солнца, поворот прерафаэлитов, лик Беаты Беатрикс. Метафора из другого фильма не случайна. Ложье представляется созерцателем не миров Байоны или Кубрика, а мира Бутонна (недаром, видимо, впоследствии Ложье сам работал с Милен Фармер). Святой Георгий, спасающий царевну, здесь заменяется Анной, спаситель, зеркалящий Спасителя, заменяется матерью, зеркалящей Праматерь. Живший после Пришествия заменяется носительницей ветхозаветного имени, как и освобождаемая ею Джудит, Юдифь; если в мире Джорджио Волли где-то есть Рай, то мир Анны Жорин, новой служанки в опустевшем приюте, — ветхозаветный мир, где Рай недоступен, где рай — это всё то, что есть на земле за воротами замка, тот сад, те маленькие котята рядом с матерью-кошкой, гамак, ужин и музыка, помада на губах, забота и любовь. То, что можно дать каждому ребёнку, большому и малому, но что даётся не всем, а у иных и отнимается. И нет разницы, из добрых побуждений или из злых.
Да, фильм представляется парой к фильму «Джорджино», его «женским» вариантом. Он так же прекрасен и так же непереносим всеми органами чувств. Красота фильма, всё то, что составляет его визуальный ряд до, а особенно после сошествия героини в стерильный ад, скребёт изнутри по выстилающим телесную оболочку тканям. Нет вечной зимы, но есть ощущение насилия, отравившего, как ядовитый газ, воздух места отныне и навеки. Там и здесь — отзвук приюта, тени детей; там был человек, в какой-то степени заменявший детям отца, перенесший насилие — грубое насилие войной. Здесь — мать, пережившая насилие, ставшая Матерью тем, кто пережил прикосновение ада. Там и здесь — густые слои параллельных миров, смещенных с осей взрывами войн. Здесь и там — безумцы, которые умеют видеть дальше и больше. Но фильм кажется перекличкой с ещё одной фантазией. Кажется, Странные дети мисс Перегрин вышли из того милосердия, из которого сестра и зять выдуманной Брайони Таллис Макьюэна были воскрешены и поселены в пресветлые буколики. Рэнсом Риггз, возможно, был тем человеком, который, не выдержав отчаяния, ворвался в жуткий мир этого самого фильма и вывел оттуда детей и их приемную мать, вывел и позволил жить вечно одним днём. Искусство есть вечная крыша над головой для изгнанных отовсюду.
Эти переклички отнюдь не говорят о вторичности фильма, они говорят именно о замысле, недопонятом, но осуществленном в полной мере. Как фильм ужасов Сэнт Анж, возможно, вторичен, как фильм (имея в виду высказывания режиссера), переплавляющий уродства мира и века в красоту, фильм, не копирующий ленту другого режиссера, но в какой-то мере работающий на поле его эстетики, на его духовном пласте, он вполне целен и ценен. Режиссер сумел передать равенство человеческой скорлупы и скорлупы мироздания, их равную хрупкость. Сумел передать шизофрению, слом, синдром насилия, который поражает отдельно взятый мир так же, как поражает отдельно взятую голову. Он действительно сумел визуализировать бред и ужас, порождённые насилием в самом глобальном смысле этого слова. Фильм — поистине сам странный ребёнок, странное и причудливое создание; он не переоценен, он недооценен, но естественное стремление зрителя к собственному психическому здоровью на подсознательном уровне отвергает воздействие подобных фильмов. Его окончательно не разглядеть, но, как документ на столе какого-то высшего полицейского управления, он состоялся, он свидетельствует, он заслуживает пристального внимания.
9 из 10
В мире безверия безумие является единственной связью с Богом: связью с адом. Это мучительная связь, но лучше она, чем вовсе никакой. Действие таблеток создают завесу, помогающую не видеть. Но закрывать занавеской ад — самая последняя глупость, которую может сделать заботливый человек. Аккуратный лобастый автобус поднимает к высоте Альп, к ветреной, сочной роще девушку с безупречными чертами и кротостью ангела. 1960 год: война уже на расстоянии одной молодости. Это Франция, и это — замок, залог красоты. Но это — те самые шестидесятые, которые