Турецкие наслаждения. Все комментарии

Фильм начинается с обмана. Того обмана, которым обманула его жизнь. Нет, он не маньяк-убийца, не секс-машина; он — игрушка, выкинутая на помойку, он — птица, ударившаяся на всём лету обо что-то, бездушно пролетающее мимо. Он вовсе не во власти своего выставленного перед невольным зрителем болящего жала, которым вскоре будет уязвлять всё, что движется. Его судьбоносная встреча началась с капель крови на плоскогубцах, и — с катастрофы. Всё и дальше в его жизни будет рифмоваться, катастрофой любовь началась, к катастрофе и катится, а мужское д...остоинство будет постоянно попираться толпой женщин, возомнивших себя новыми хозяйками нового мира. Женщинами похотливыми, жадными и завистливыми, вот начиная с тёщи, матушки его возлюбленной жены, его Евы (недаром на дорожной сумке его было имя Адама, рай искал он), — молодящейся одногрудой амазонки, не менее пошлой, чем её кобель, неважно, о любовнике речь или же гадливой собачонке. Нет, он сейчас не только игрушка на той помойке, из куч которой он извлекает её неуничтоженный, в бессилии исцелованный портрет и перед которым, прилепленным слюной к стене, корчится в судорогах самоудовлетворения. Он — умирающий в склепе, в том склепе, где уже умер и разложился семейный ужин, где умерла семья, где лежат куски её некогда целого, а теперь не то об пол, не то в сознании разбитого лица, где стоит её бездушная копия, чёрная, будто отсыревший надгробный памятник. Там, где началась его любовь, всюду за ним, за мужчиной, охотилась смерть, принимавшая самый разный облик и вонявшая самыми разными мерзкими субстанциями. Он снимает одну девицу за другой, ему, красавцу, виртуозу секса, это легко, — но не забвения он ищет, забвения он искал до этого в своём бреду, в пиковом нагнетании отчаяния. Он ищет, кажется, повторения, начала, исходной точки, того момента, когда всё прекрасное произошло само собой. Кажется, он хочет не просто выжить, но и победить; и он — побеждает. Он — выживает. Один из ранних, ещё «голландский» фильм Пола Верховена, кажется перегруженным низкими подробностями жизни, вносящими диссонанс, физический дискомфорт, доводящий до отвращения, в яркую картинку беспечной любви на фоне семидесятых. Но поле битвы всегда покрыто трупами и залито кровью, а жизнь — это рождение, функционирование организма, смерть и воскрешение, сопровождаемые пятнами крови на белизне платья, физиологическими отправлениями и сексуальными телодвижениями, отвратительным запахом разложения и гниения, и — борьбой с грызущими плоть червями и личинками. Человек не знает, что рождён для неба, но чувствует это, потому становится художником, кем-то не от мира сего; бунтует и протестует, делает неправильно, идёт поперёк; увы, потом он уже не знает, как правильно нужно возвращать утраченное. Он раздевается, потому что в раю все раздеты, а там, где он выживает, одеты порою убого и пошло. Она была другой, или казалась ему другой, — прежде всего свободной, такой же живой, казалось, непобедимо живой, как её отец и он сам, и уж только потом настолько сладкой, что не существовало места на её теле, которым можно было бы брезговать, целуя и облизывая. Она была сладким турецким лакомством, в ней только одно было лживо — её рыжие волосы, всё остальное было правдой — её роскошная грудь, вздёрнутый носик, круглые мягкие губы, готовые к безудержному смеху. Разве он не вправду любил её?.. Ведь она была единственной в чинной чёрно-белой компании, кто вышел замуж не только в цветастом платье и шляпке, но и не по залёту, ведь он думал о том, какой она будет, страшно подумать, в тридцать лет! Увы, она была дочерью своего отца лишь наполовину, а вокруг было слишком много пошлости, равной смерти. Недолгое братство мужчин, желающих выжить, распалось; рак, притаившийся в уголке скривившихся в подташнивании губ, ещё на весёлой свадьбе оборвал марш непобедимо шествующей жизни. Он взял её на руки, нет, на ручки, отцова ребёнка, сосущего палец во сне, он хватал её за руку и уводил подальше от приторного, фальшиво-приличного, как улыбка у гроба, мира; нет, он не вёл её к исходной точке, где они стали бы «как все»; они просто росли, дорастали до настоящего. Увы, она, его жизнь, словно не выдержав победы, ушла бесславно, безумно, бесплодно. Её победительный инфантилизм окончился поистине впадением в детство, уходом в колыбель. Там, где крутилась она, в счастливом танце, в коротком синем платьице, осталась скульптура женщины с её лицом, поднявшей над головою небывшее дитя; им досталось лишь весёлое, а после печальное глумление над незатейливыми символами материнства, — коляской, куклой. Когда всё началось? В детстве, когда она высосала всю грудь матери, матери-потребительницы, или в тот момент, когда он положил ей цветы на грудь, как на гроб? Или же тогда, когда он, начав предательство первым, продал то, что касалось только их двоих, — их совместные безумства, кощунства, лакомства друг другом, свершаемые под такую пронзительную музыку, сочинённую автором саундтрека их жизни, что в памяти остались нежностями, дорогими и возвышенными чувствами, окутанными горечью близкой, слишком близкой разлуки? Когда начали сгущаться краски, из вызывающе-пёстрых и солнечных становясь землистыми, густеющими, переходящими в постыдно-красный, глумливый? Когда игра обернулась правдой? Перед прощанием ли, когда они обнялись, как брат с сестрой или пережившие войну? Когда он — как в их первую ночь в его доме когда-то, — сидел до утра у её ложа, тогда целомудренно-прекрасного, теперь — смертного, ещё одна рифма, ещё одно кольцо в его истории? Может, и так, но кажется, что началось это, когда он отпустил. Не чайку в закатное небо над бескрайним морем; даже не её, окончательно превратившуюся в мамину, а не папину дочку. Отпустил он — себя; человеку, особенно мужчине, не место на помойке. На помойке место фальшивым рыжим волосам. А людям — там, в бескрайнем небе, где летают чайки и горит огонь маяка, не дающий сбиться с курса. P. S. Эта рецензия — обман. Эрик и Ольга, будь у них принтер, распечатали бы её и использовали в туалете по назначению. Но пусть будет тут немного лишнего пафоса и СПГС’a.Скрыть

Фильм начинается с обмана. Того обмана, которым обманула его жизнь. Нет, он не маньяк-убийца, не секс-машина; он — игрушка, выкинутая на помойку, он — птица, ударившаяся на всём лету обо что-то, бездушно пролетающее мимо. Он вовсе не во власти своего выставленного перед невольным зрителем болящего жала, которым вскоре будет уязвлять всё, что движется. Его судьбоносная встреча началась с капель крови на плоскогубцах, и — с катастрофы. Всё и дальше в его жизни будет рифмоваться, катастрофой любовь началась, к катастрофе и катится, а мужское досто...инство будет постоянно попираться толпой женщин, возомнивших себя новыми хозяйками нового мира. Женщинами похотливыми, жадными и завистливыми, вот начиная с тёщи, матушки его возлюбленной жены, его Евы (недаром на дорожной сумке его было имя Адама, рай искал он), — молодящейся одногрудой амазонки, не менее пошлой, чем её кобель, неважно, о любовнике речь или же гадливой собачонке. Нет, он сейчас не только игрушка на той помойке, из куч которой он извлекает её неуничтоженный, в бессилии исцелованный портрет и перед которым, прилепленным слюной к стене, корчится в судорогах самоудовлетворения. Он — умирающий в склепе, в том склепе, где уже умер и разложился семейный ужин, где умерла семья, где лежат куски её некогда целого, а теперь не то об пол, не то в сознании разбитого лица, где стоит её бездушная копия, чёрная, будто отсыревший надгробный памятник. Там, где началась его любовь, всюду за ним, за мужчиной, охотилась смерть, принимавшая самый разный облик и вонявшая самыми разными мерзкими субстанциями. Он снимает одну девицу за другой, ему, красавцу, виртуозу секса, это легко, — но не забвения он ищет, забвения он искал до этого в своём бреду, в пиковом нагнетании отчаяния. Он ищет, кажется, повторения, начала, исходной точки, того момента, когда всё прекрасное произошло само собой. Кажется, он хочет не просто выжить, но и победить; и он — побеждает. Он — выживает. Один из ранних, ещё «голландский» фильм Пола Верховена, кажется перегруженным низкими подробностями жизни, вносящими диссонанс, физический дискомфорт, доводящий до отвращения, в яркую картинку беспечной любви на фоне семидесятых. Но поле битвы всегда покрыто трупами и залито кровью, а жизнь — это рождение, функционирование организма, смерть и воскрешение, сопровождаемые пятнами крови на белизне платья, физиологическими отправлениями и сексуальными телодвижениями, отвратительным запахом разложения и гниения, и — борьбой с грызущими плоть червями и личинками. Человек не знает, что рождён для неба, но чувствует это, потому становится художником, кем-то не от мира сего; бунтует и протестует, делает неправильно, идёт поперёк; увы, потом он уже не знает, как правильно нужно возвращать утраченное. Он раздевается, потому что в раю все раздеты, а там, где он выживает, одеты порою убого и пошло. Она была другой, или казалась ему другой, — прежде всего свободной, такой же живой, казалось, непобедимо живой, как её отец и он сам, и уж только потом настолько сладкой, что не существовало места на её теле, которым можно было бы брезговать, целуя и облизывая. Она была сладким турецким лакомством, в ней только одно было лживо — её рыжие волосы, всё остальное было правдой — её роскошная грудь, вздёрнутый носик, круглые мягкие губы, готовые к безудержному смеху. Разве он не вправду любил её?.. Ведь она была единственной в чинной чёрно-белой компании, кто вышел замуж не только в цветастом платье и шляпке, но и не по залёту, ведь он думал о том, какой она будет, страшно подумать, в тридцать лет! Увы, она была дочерью своего отца лишь наполовину, а вокруг было слишком много пошлости, равной смерти. Недолгое братство мужчин, желающих выжить, распалось; рак, притаившийся в уголке скривившихся в подташнивании губ, ещё на весёлой свадьбе оборвал марш непобедимо шествующей жизни. Эрик взял её на руки, нет, на ручки, отцова ребёнка, сосущего палец во сне, он хватал её за руку и уводил подальше от приторного, фальшиво-приличного, как улыбка у гроба, мира; нет, он не вёл её к исходной точке, где они стали бы «как все»; они просто росли, дорастали до настоящего. Увы, она, его жизнь, словно не выдержав победы, ушла бесславно, безумно, бесплодно. Её победительный инфантилизм окончился поистине впадением в детство, уходом в колыбель. Там, где крутилась она, в счастливом танце, в коротком синем платьице, осталась скульптура женщины с её лицом, поднявшей над головою небывшее дитя; им досталось лишь весёлое, а после печальное глумление над незатейливыми символами материнства, — коляской, куклой. Когда всё началось? В детстве, когда она высосала всю грудь матери, матери-потребительницы, или в тот момент, когда он положил ей цветы на грудь, как на гроб? Или же тогда, когда он, начав предательство первым, продал то, что касалось только их двоих, — их совместные безумства, кощунства, лакомства друг другом, свершаемые под такую пронзительную музыку, сочинённую автором саундтрека их жизни, что в памяти остались нежностями, дорогими и возвышенными чувствами, окутанными горечью близкой, слишком близкой разлуки? Когда начали сгущаться краски, из вызывающе-пёстрых и солнечных становясь землистыми, густеющими, переходящими в постыдно-красный, глумливый? Когда игра обернулась правдой? Перед прощанием ли, когда они обнялись, как брат с сестрой или пережившие войну? Когда он — как в их первую ночь в его доме когда-то, — сидел до утра у её ложа, тогда целомудренно-прекрасного, теперь — смертного, ещё одна рифма, ещё одно кольцо в его истории? Может, и так, но кажется, что началось это, когда он отпустил. Не чайку в закатное небо над бескрайним морем; даже не её, окончательно превратившуюся в мамину, а не папину дочку. Отпустил он — себя; человеку, особенно мужчине, не место на помойке. На помойке место фальшивым рыжим волосам. А людям — там, в бескрайнем небе, где летают чайки и горит огонь маяка, не дающий сбиться с курса.Скрыть

Фильм «Восточные сладости» является единственной картиной Пола Верховена, номинированной на «Оскар» как «Лучший фильм на иностранном языке». Это кино было снято задолго до «Робокопа», «Вспомнить всё», «Основного инстинкта» и других культовых картин голландца, но именно фильм «Восточные сладости» является сублимацией протестного потенциала Пола Верховена. В будущем Пол станет одним из самых противоречивых режиссеров Голливуда, а пока, он — не ограниченный рамками индустрии и кассовых сборов свободный творец. Что может быть хуже влюбленного... мужчины? Художник — влюбленный мужчина. Рутгер Хауэр в роли Эрика — художника и влюбленного мужчины. «Сексуальный революционер» Эрик как собирательный образ одного из главных субкультурных течений в США и Европе. Любовь Эрика к своей девушке — история о многих молодых мужчинах, которые еще не успели обрести себя в мире профессии и ремесла, но нашли себя в любви к своей женщине. Как и любой молодой идеалист, встретивший свою пассию — Ольгу (в роли — Моник ван де Вен), Эрик мечется между неприсобленностью к окружающему миру и искренним чувством к первой Настоящей любви. Влечение Эрика к сексу — его ответ на непонимание окружающей действительности и материализма буржуазного общества, в основе которого, по мнению Верховена — максимизация прибыли и эмоциональная отстраненность. И вряд ли кто-то будет винить человека, который делает свой выбор в пользу уверенности в завтрашнем дне, а не в мимолетных оргазмах эротического опыта с любимым. Многие отмечают излишний эротизм Верховена, но эротика «Восточных сладостей» предельно реалистична. Секс — это всё, что могут позволить себе молодые влюбленные в фильме. Секс сметает здесь всё на своем пути — отсутствие средств, работы, разногласия в семье. Эти текущие для многих людей проблемы — причины нервных срывов, стрессов и расставаний — не беды для главных героев картины. Если постоянно заниматься любовью — чувство голода и экзистенциальные вопросы отходят на третий план. Герои бегут от консервативной реальности голландского общества — то на велосипеде, то в миссионерской позе. Психологическая зависимость Ольги от мнения матери — также предмет исследования голландца. Метания героини между материализмом матери и искренним чувством Эрика — классический конфликт молодой влюбленности. Однако в этом аспекте Пол несколько субъективен — он выступает защитником чувств влюбленных, практически исключая целесообразность учитывать мнение старшего поколения. Семья Ольги представлена однообразными характерами, для которых внешнее важнее внутреннего: рестораны, «пышные» мероприятия и пуританство — всё это находится под прямой бомбардировкой голландского «звёздного десантника» Пола Верховена. В образах членов семьи героини режиссер также находит противоречие — отец Ольги стал бы любимым тестем для каждого молодого мужа. Его понимание материальных проблем Эрика и легкость отношения к выбору дочери многое объясняет. Вероятно, отец Ольги и сам не был богачом в молодости, а потому отрицание Эрика семьей противоречиво вдвойне — сами преодолев материальные проблемы в молодости, родные не принимают Эрика из-за материальных сложностей последнего. Но не из-за того ли так крепки отношения в семье Ольги, как из-за способности вместе преодолеть отсутствие постоянного дохода в прошлом? Уже здесь Верховен критически упоминает Америку (полноценная атака на США состоится в «Шоугёлз» и «Звёздном десанте»), предпочитая внешнему американскому благополучию свои восточные сладости… 9 из 10Скрыть