Улыбка моей матери. Все комментарии

Марко Беллоккьо из тех режиссеров, у которых предельно внимательно надо изучать начальные и заключительные кадры. Если в преамбуле он дает ключ к пониманию истории, то в пресловутом открытом финале оставляет зрителя в глубокой задумчивости, примерно как психоаналитик, когда время сеанса истекло. Возможно, предвкушая очередную «встречу на кушетке», Беллоккьо остается верен избранным более полувека назад темам: психические отклонения измученной души (то, что критики окрестили звучным словцом «делирий»), роль семейных отношений в формировании этих... аномалий (куда ж без Фрейда), сублимация в искусстве (ренессансное дыхание Италии). Модернист, ученик Висконти и друг Пазолини, мастер эпатажа, атеист, социалист — он взорвал радикальное кино 60-х политическими памфлетами, а в конце 80-х вспенил шампанское Каннских фестивалей скандальной эротикой в антураже шабаша ведьм. Новый век становится для маэстро временем подведения итогов, меланхолической порой увядания, в которой, однако, нет-нет да и покажет он хитрую фигу не кому-нибудь — Господу Богу. Когда новость из Ватикана нарушает размеренную жизнь признанного художника Эрнесто, дело по канонизации его матери уже идет полным ходом. Мученическая смерть и чудо исцеления — два козыря на руках обширной семьи Пиччафуоко, но кое-какие детали надо уладить, а проще говоря, придумать… Критический взгляд автора, исследующего отношения сына с матерью post factum, безжалостно вспарывает лицемерную подкладку католического воспитания. Набожная Марта вырастила разных детей, но для каждого из них была глупой, непонимающей, чужой. Грустный итог: Эрнесто стал атеистом, Этторе — беспринципным конформистом, Эджидио — сумасшедшим матереубийцей, в неистовстве брызжущим слюной и богохульствами. Пожалуй, лишь в процессе абсурдной канонизации главный герой способен оценить влияние матери на свою судьбу, переосмыслить жизненные принципы, ответить на недетские вопросы пытливого сынишки. Глубина переживаний Эрнесто скрыта в скупой мимике и многозначительных взглядах, но постоянная кривая усмешка становится маркером вырождающейся семьи, а затем и социума в целом, инициируя подспудный вопрос: я — зеркало? Осознание инертности своей жизни — хлипкий мостик между собственным упрямым атеизмом и компромиссной моралью окружающих — ведет прямиком к женщине, молодой и прекрасной. Ангельский взгляд (совсем как у бывшей жены) обессиливает разум, и так готовый сдаться без боя. Свобода от тошноты существования, игра в бессмертие — всё здесь, в юном блеске очередной первой любви, которая даже не прячет предательской роли Офелии. Герой бросается в омут страсти, словно принимая вызов судьбы, потому что сгореть дотла лучше, чем бесцельно тлеть. Пока красавица цитирует по-итальянски «только этого мало», Беллоккьо-художник рисует осень мужской души, стремительно смешивая на жгучей палитре фрейдистских теорий женские фигуры: мать-жена-любовница как вечное попадание в единственную цель, как пропадание в пещере вселенской прародительницы. Любовь — ненависть, жизнь — смерть, porca — Madonna. Стихотворение Арсения Тарковского уводит в зазеркалье кинематографа. Там — ностальгия, Италия глазами эмигранта, а здесь? В Ватикане, в минутной близости от рая, где на пятачке мировой истории соседствуют однофамильцы инфернальных героев Данте, — лаунж и религиозные хоралы, сутаны и декольтированные платья, античные бюсты и кресты, а над ними — Mea Culpa понтифика. На великосветских приемах в кулуарах ведут политические беседы монархисты и клирики, мало чем отличаясь друг от друга. Аристократ с повадками Носферату. Двуличный кардинал с тонкой усмешкой вседозволенности. Тысяча и один повод верить в Бога: ради страховки, ради вечности (это тоже банковское вложение), ради семьи. Фамилия Пиччафуоко нуждается в патернальной фигуре, которая дает чувство собственного достоинства, престижа, самоидентификацию — гарантированный катарсис социальной жизни. Фальшивка-память легко ныряет в конъюнктуру момента: пишутся книги лже-мемуаров, снимается картонный байопик, развешивается огромный, словно рекламный щит, портрет с кроткой улыбкой на устах… Но странно: вот святая мать, а где отец? Минус-прием создает замечательную многослойность истории, которая могла бы вывести сюжет на уровень трагедии в духе «Век расшатался…», не будь Эрнесто таким же винтиком в системе. Церковь оказывается для Италии той подавляющей матерью, что тащит на дно своих кастрированных сыновей. Попытка противостояния выглядит ошеломительно просто: прими слабость свою. И чужую. Когда-то, в картине «Приговор», режиссер расшифровал удивительный взгляд младенца на руках Мадонны Литта как взгляд самого да Винчи — гения, которого уже не сможет ограничить материнская грудь. Не случайно ли сына художника зовут Леонардо? Фильм становится очень личным высказыванием автора о зрелости и обретении истинной свободы духа. Камерность изображения, замедление киносъемки в моменты напряженного размышления Эрнесто, резкие дежавю под взвизг сорвавшейся струны подчеркивают глубину классической драмы. Максимально наполняя ограниченное пространство кадра, отказываясь от панорамных видов в пользу сфокусированных крупных планов, Беллоккьо тем самым очищает героя от всего наносного так же, как тот очищает сакральные фигуры своих творений. Уже не пряча свое насмешливое лицо под слоями палимпсеста, словно Джотто-Пазолини, режиссер свергает «памятники уродства» и утверждает собственный символ веры: любовь, отцовство, синий флаг с золотыми звездами. Ватикан проклянет, но это уже не важно. Главное — отпустить прошлое. Выдохнуть. Сеанс закончен.Скрыть