Обычно, если у фильма есть литературный первоисточник, я прочитываю его, прежде чем писать рецензию. На этот раз присутствовала дополнительная интрига: некоторые рецензенты упоминали о том, что многоплановый роман куда сильнее своего обеднённого воплощения на экране. Это, конечно, случается, и не так чтобы редко, но необходимо попробовать отыскать если не плюсы, то индивидуальные черты экранизации, тем более что сценарий написан самим автором книги, а в режиссёрском кресле был несомненно талантливый Герра. Да простит меня читатель за катапультирование в самый финал, но — если сравнивать с романом — несомненным аттрактором фильма является то, что Кутзее-сценарист привнёс под самый занавес титров, то, в чём кроется различие между двумя произведениями, — посыл. В книге, позаимствовавшей своё название у стихотворения Кавафиса, основная идея не отклоняется от мысли поэта:
Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
(Перевод Софьи Ильинской)
В то время как в кино Кутзее и Герра отказываются от бесплодного кафкианского ожидания, вернее — это ожидание разрешается по-другому. И такой поворот всё делает другим. Жаждущие любыми путями отыскать внешних врагов непременно отыщут их, но, привыкшие истязать беззащитных, смогут ли они противостоять этим врагам? Чего стоит показная выправка и вымуштрованное хладнокровие перед силой, разбуженной так опрометчиво, с самоуверенным похлопыванием стеком по голенищу начищенного сапога? Автор задаёт совершенно новые вопросы, а не просто переводит первоисточник на киноязык.
Тягучее повествование картины вплотную связано с окружающим пейзажем и весьма органично, на мой вкус. А умолчание там, где эфир наполнен внутренним монологом героя — намеренный приём, имеющий целью сохранить интонацию именно такого повествования. Тем ярче выделяются ключевые сцены противостояния магистрата и полковника: вполне человеческие заполошенность и нелепость провинциального чиновника против «отточенного лезвия» государственной машины, мнящего себя безупречным. Безусловно, отсутствие полутонов при написании портрета Джолла больше свойственно публицистике, нежели серьёзной художественной литературе, и вымораживающее атмосферу присутствие полковника — скорее символ, равно падающая во все стороны своих владений тень Империи, а не история живого человека. Впрочем, никакой нежизнеспособности, превращения в линейную функцию не наблюдается: Джолл — крепкий рычаг системы, верящий в непогрешимость оной, тот, в кого со временем превратится его молодой и более эмоциональный помощник Мендель.
Если население города, представляющее в притче «народные массы», тяготеет к силе и с видимым одобрением принимает «справедливую жестокость» карающего «врагов» правосудия, то голос милосердия — это всегда голос отщепенца, голос предателя, с точки зрения государственной машины. И магистрат, мгновенно потерявший свою маленькую власть, сказав слово протеста, становится в один ряд с варварами. Но человечность сильнее расчёта, она не может не возопить при виде бесчеловечности. Здесь необходимо сказать о важном нюансе: то, что обладателя доброго сердца покарают — вполне прагматичное решение, потому как империи не могут существовать без врагов, внутренних или внешних — без разницы. Желательно наличие и тех и других. Пока есть против кого дружить, сплотиться, солидаризироваться; пока люди знают, в какую сторону смотреть с ненавистью и осуждением, все шестерёнки и маховики будут исправно крутиться, смазанные маслом общей идеи противостояния. Так что ничего личного, дорогой магистрат, просто политика. Империя, как любой организм, борется за сохранение отожранной территории, и вынужденная мнительность возвышает голос протеста против любого из её решений до угрозы самому существованию этого организма.
Актёры пользуются той палитрой, которую задали им сценарист и режиссёр. Минимализм оттенков, на первый взгляд могущий вызвать претензии к бедности этой палитры, прекрасно работает, не отвлекая от центрального мотива «пустынной песни», от сдержанной манеры Герра. Когда беспокойное присутствие невидимых варваров — ещё одна величина, не менее реальная чем толпы горожан на улицах; ещё одна непреложная константа в картине мира, где над каждым разговором, над каждым действием повисает вопрос: «Что будет, когда они придут?» И никакой романтизации вроде «лучше жить в глухой провинции у моря», не потому, что моря нет, а потому, что тревога, принесённая из сердца Империи, заражает почище любого вируса, наполняя фантомы жизнью. И никакие рейды не в силах укрепить позиции, ибо их успокоительный эффект всегда меньше неизбывной опасности присутствия, которое уже ничем не развеять. Томительная перспектива быть всегда настороже порождает недоверие и агрессию. От ледяного полюса Империи по меридианам, через горы и пустыни, в сердцах проводников — джоллов и менделей — разносится холод.
Серьёзное кино получилось. И, повторюсь, — сильнейшие финальные кадры, по сути, превращающие фильм в самостоятельное произведение.
8 из 10
Обычно, если у фильма есть литературный первоисточник, я прочитываю его, прежде чем писать рецензию. На этот раз присутствовала дополнительная интрига: некоторые рецензенты упоминали о том, что многоплановый роман куда сильнее своего обеднённого воплощения на экране. Это, конечно, случается, и не так чтобы редко, но необходимо попробовать отыскать если не плюсы, то индивидуальные черты экранизации, тем более что сценарий написан самим автором книги, а в режиссёрском кресле был несомненно талантливый Герра. Да простит меня читатель за катапульти