1951 год. Еврейский юноша Маркус Месснер едет из Ньюарка, штат Нью-Джерси в штат Огайо, где он собирается учиться в колледже. Там, на фоне продолжающийся войны в Корее, ему придется столкнуться с антисемитизмом и сексуальной подавленностью.
Юность — это как бы опьянение, нечто вроде лихорадящего разума.
Франсуа де Ларошфуко
Её глубокий взгляд, устремлённый в книгу; её тонкая талия, гармонично размещённая с пластичной лёгкостью в лоне библиотечного кресла; её манящие ножки, — одна безмятежно застывшая на месте, словно в ожидании щелчка фотокамеры, другая перекинутая через подлокотник, непрерывно покачивающаяся, будто в такт невидимому маятнику, гипнотизируя и завораживая, — делают последний штрих этой картины — не особо оригинальной или удивительной, но вполне достаточной, чтобы еврейскому юноше Маркусу безоглядно влюбиться. Оливия — её имя, точно крупица снега на щеке, сладкий леденец, тающий на языке, — прилежная и скромная студентка, в глазах которой отражаются отблески бунтарства и безумства, — светловолосая чаровница, отличающаяся своей обходительностью и тактичностью, но в то же время способная на разное сумасбродство, как одарить кавалера страстным минетом на первом свидании или порезать спьяну запястье, пытаясь покончить с собой и этим невыносимым миром, диктующим свои бесконечно глупые правила. Ей приходилось одевать свою раскованность в броню умеренности и кротости, и это необычайное сочетание, возможно, открывшееся взору пока ещё невинного и застенчивого Маркуса, воздействовало на него, подобно солнечному лучу в краю белого безмолвия, так что, покорствуя страсти, он решился пригласить Оливию на свидание, робко поболтать с ней о незначительном и так же робко отдаться пылу её неистовых губ, оставивших неизгладимый след.
В один миг целеустремлённого и остроумного юношу, сосредоточенного на учёбе и будущей адвокатской карьере, бросило в сладостное небытие, разом распахнув перед ним закрытые доныне двери и захлестнув первой безрассудной любовью. Пробуждающиеся чувства подвигли на попытки протеста против религиозных убеждений и, в частности, системы образования, ущемляющего права свободного человека. Бунтующая юность обрела уверенность и, вопреки раздорам и препятствиям, цвела и разливалась разными эмоциональными окрасами. Оливия казалась вольной неукротимой птицей, которая то усаживалась рядом, то вновь улетала обратно, а Маркус был подобен мотыльку, только что вылупившемуся из кокона. В один миг сладостное небытие вернулось в горестную действительность, несущественные, казалось бы, мелочи выстроились в целую цепочку событий, обернувшихся трагически несоразмерными результатами. Но, что бы ни случилось, Маркус скажет, что всё в порядке, он не проявит к себе сострадания и не пожалеет о своих поступках, — о том, что покинул родной город и мясную лавку отца, перебравшись в другой штат для учёбы в колледже; о том, что поругался с товарищами по комнате и переселился; о том, что не единожды повздорил с дотошным деканом и послал его к чёрту; и в особенности о том, что влюбился в Оливию, пригласил её на свидание и стоял часами у её окна; он не пожалеет, даже если, спустя некоторое время, ему придётся оказаться на поле войны. Даже тогда он будет видеть перед собой знакомую картину, столь далёкий и в то же время столь близкий образ — яркую девушку с глубоким взглядом и тонкой талией, и её непрерывно покачивающуюся манящую ножку.
Ты слышишь его, Оливия?
Всё в порядке.
Юность — это как бы опьянение, нечто вроде лихорадящего разума. Франсуа де Ларошфуко Её глубокий взгляд, устремлённый в книгу; её тонкая талия, гармонично размещённая с пластичной лёгкостью в лоне библиотечного кресла; её манящие ножки, — одна безмятежно застывшая на месте, словно в ожидании щелчка фотокамеры, другая перекинутая через подлокотник, непрерывно покачивающаяся, будто в такт невидимому маятнику, гипнотизируя и завораживая, — делают последний штрих этой картины — не особо оригинальной или удивительной, но вполне доста