За облаками. Все комментарии

В этом фильме сразу обращаешь внимание на все — облик героев, их речь, красоту силуэтов, звуки… Нет четких акцентов, есть наполненность. Фильм создает легкий туман из песчинок времени, случайных взглядов, неверных звуков, с самого начала погружая в себя, как героя Джона Малковича в облака. Четыре новеллы — это словно миражи, которые удается подсмотреть в виде облачного отражения земных страстей. Здесь нет привычной нам динамики, но есть завораживающая интрига. Начинаешь смотреть и уже не хочешь оторваться, вынырнуть из иллюзорного, и в то же... время, такого обманчиво настоящего, мира. Движения Сильвио в первом сюжете будто намекают, что этот фильм, равно как и рассказывающий его персонаж, останется для зрителя чем-то отстраненным — из желания сохранить мечту, из непонятной скованности или уважения не позволить себе вторгнуться в наше личное пространство? Завлекая, предоставить выбор — идти или не идти за повествованием. Также и истории любви — вам только кажется, что здесь любовь есть. На самом деле, здесь только мираж, воспоминание, представление о любви. Любовь здесь — это то, что зритель угадывает за пределом сюжета, то, что сказано между строк. Фильм размерен и красив, тишина в нем объемна, а звуки наполнены смыслом. Настоящее удовольствие для людей, ценящих гармонию в восприятии, и способных воспринимать всеми органами чувств. Поэтому 10 из 10Скрыть

Не знаю, насколько это польстит романтично настроенным натурам, но в своём последнем полнометражном фильме Антониони, заручившись поддержкой Вима Вендерса, решил с нами поговорить о любви. О любви во всех её проявлениях. О любви возвышенной и земной, воодушевляющей и поражающей насмерть, о том самом чувстве, которое в состоянии хоть на миг объединить людей. Но в состоянии ли? Подобная развёрнутая формулировка употреблена здесь вовсе не для красоты слога, а именно что для раскрытия намерений Мастера. Сам фильм организован как снабженные межсюжет...ными связками 4 новеллы, по отдельности подобные нотам, лишь совместное звучание которых в состоянии сложиться в полноценную мелодию. Но так как описываемая симфония не особо пространна, обратить внимание на каждую составляющую не будет зазорным да и не займёт много времени. Итак, первая новелла изображает любовь как основополагающую иллюзию, одну из составляющих мировоззрения, отказ от которой весьма болезнен. Любовь как набор идеалистических установок, любовь как слепая вера в непогрешимость и возвышенность избранного идеала, любовь как высшее проявление (необходимого ли?) альтруизма и чуть ли не религиозного самобичевания. Новелла не столько напоминает о «классическом» понимании любви, корнями уходящем в средневековое рыцарство с обожествлением «дамы сердца», сколько ненавязчиво демонстрирует несостоятельность подобного идеалистического и наивного подхода. После возвышенных эмпиреев вторая новелла делает ощутимый шаг к спуску на грешную землю. Мы уже оставили хорошего и воспитанного мальчика, в детстве начитавшегося сказок, запертым в детском шкафчике. Мифы давно развеяны и в качестве единственной альтернативы остаётся реальность, от которой так не терпится поскорее чего ухватить. Во второй новелле любовь — всего лишь одна из форм экспрессивного самоутверждения. Не оттого ли оно настолько яростное, как не от того, что внутренней его мотивацией является бескомпромиссное отречение не только от упомянутого мира красивых сказок и возвышенных слов, но и каких бы то ни было рамок вообще? Не поэтому ли девочке так не терпится стать женщиной, что она в лучших традициях дедушки Фрейда сметает все препятствия на своём пути? Что ж, вполне закономерное развитие темы. Быть может, опыт и возраст принесут успокоение и заблуждения юности полноправно будут соответствовать своему определению? Антониони констатирует: возраст приходит один. Третья новелла лишена душещипательной романтичности первой или страстной чувственности второй. После будоражащих воображение и интригующих локаций первых двух новелл (подернутые бременем времени строения явно не новомодной архитектуры, переоборудованные под жилые комплексы, или лабиринтообразные улочки приморского городка) мы входим в гораздо менее экзотическую (правда, лишь для обеспеченного европейца) среду городских квартир, ставших прибежищем для любви как объекта сомнения. Именно в этих стенах сойдутся вместе мотивы предыдущих двух новелл. Сексуальное удовлетворение не как символический акт протеста-перехода в иное качество, а именно удовлетворение потребностей и выставленный напоказ крах надежд на то, что за словом «любовь» скрывается что-то масштабное и величественное. Любовь — всего лишь звук, но люди упорно не воспринимают этот ясный факт, ибо, если вкратце перефразировать Антониони, больно резвые. С земной любовью вроде как всё ясно и прозрачно. Может стоить обратить взор наверх, ещё выше, чем глядел робкий романтик первой истории? Разобраться в этом попробует четвёртая новелла, выступающая эдакой квинтэссенцией и обобщением происходившего. На контрасте с третьей новеллой она нарочито затрагивает вопросы глобального содержания, от второй заимствует лабиринты улиц Италии, и пытается дать глобальные ответы, развивая вопросы, поднятые в первой. Любовь как отрешение того, что любишь и что приемлешь. Достойно ли чувство называться любовью, если в итоге оно несёт увядание и смерть? В качестве ответа Антониони делает равнозначными понятия «жить» и «любить», причём второе он распространяет не столько на конкретного человека, сколько, что называется, «вообще». В четвёртой новелле любовь сравнивается с жизнестойкостью, внутренней энергией, стимулом к созиданию. Любовь не как буйство гормонов, без упоминания которых представление о второй (и частично третьей) новелле будет неполным. Любовь не как неумение находить компромиссы, что видно в третьей. Любовь не как воздушные замки — эталонный (но, наверно, из реальности полностью исчезнувший) пример в первой новелле. Для частично парализованного к 1995-му году Антониони любовь — это, прежде всего, тяга к жизни, к «единственному, что точно есть», как он выражается посредством одного из своих героев. Но для несогласных, конечно, есть первые три новеллы. P.S. А что там, собственно, забыл Вендерс? Мудро рассудив, он не пытался добавить что-то к сказанному своим Учителем, а лишь ненавязчиво обозначил своё присутствие как прилежного Ученика, заверяющего нас в том, что его попытки «повторить жест гения принесут ему гораздо большее удовлетворение, чем собственные мазки».Скрыть