Криминально-романтическая мелодрама "Закон желания" (La ley del deseo) экстравагантного испанского режиссера и сценариста Педро Альмодовара (комедия "Лабиринт страстей", артхаусная мелодрама "Живая плоть"). Мировая пермьера фильма состоялась 7 февраля 1987 года. Неклассический любовный треугольник - трагическая история любви гомосексуалов. Зрелый успешный преуспевающий кинорежиссер, привыкший играть чувствами людей, окружил себя двумя молодыми любовниками. Один из них убивает своего соперника...
В кадр входит парень: черноволосый, с крепким поджарым телом и выразительной, без излишней слащавости, мужественностью. Мужской голос за кадром начинает им командовать, управлять как марионеткой, приказывать что следует делать — не торопясь, смакуя процесс: раздеться, но лишь до белья, где уже начинает приподниматься от возбуждения бугорок, поцеловать свое отражение, начать неистово мастурбировать, залив спермой стерильную чистоту постели. Монтажная склейка, смена плана: двое комической наружности пожилых мужчин в студии озвучки своими голосами оживляют происходящий на экране промискуитет. Еще одна монтажная фраза, более резкая чем предыдущая, и камера перемещается в кинотеатр, где завершается сеанс очередного опуса режиссёра Пабло Кинтеро, купающегося в лучах собственной славы, признания и прочих трюизмах. И в то же время помятые страницы сценария, с которыми открываются титры «Закона желания» Педро Альмодовара, срифмуются много позже с помятыми простынями, на которых нежились, изучая друг друга, двое любовников, один из которых был болен страстью к своему объекту вожделения, а другой, сам объект, терзался не (с)только в личностном экстазе, сколь в творческом, занимаясь работой над пьесой «Человеческий голос» Жана Кокто.
Задуманный как очередная история запертых в лабиринте страстей индивидуумов, «Закон желания» может ошибочно показаться всего лишь эротическим триллером, взросшим на почве гомосексуальных отношений в наслаждающейся негой постфранкизма Испании. Привычный любовный треугольник, в котором нашлось место не только для упоения сексом, познания плоти, безграничной и безапелляционной сензитивности, но и для неприкрытого насилия, умноженного на самонадеянное собственничество, когда сама любовь становится преступлением, и в тот же час любое преступление этой любви может быть оправдано. Этакий метануар, в котором вместо femme fatale имеется homme fatale, а каждый поворот сюжета интуитивно невозможно предсказать. Сличение и полное отождествление с жизнью вне кадра кажется даже некоей малосущественной блажью, ибо все же действие «Закона желания» подчинено фантомной сути китчевой, избыточной в своей эстетической завершенности феноменологии испанского постановщика. На одном полюсе пространства кинотекста ленты — страстная, исповедальная, болезненная драматургия Жана Кокто, которая врывается и в саму реальность Пабло Кинтеро; на другом — на грани истерики, фола, гиперреализма и физиологизма эстетика Жана Жене, отголоски «Богоматери цветов» которого пронизывают этот броский мир богемы, мир святых пропойц и великих грешников, живущих под ширмой собственноручно созданных иллюзий. Из плена которых их способна вырвать лишь смерть, или признание у алтаря, или последний поцелуй у эшафота. Фильм обладает природой двойственности, выраженной не только в наличии в сюжете героев Антонио и Хуана, полных противоположностей друг другу. Нарратив размежевывается как отражение личного опыта самого Альмодовара, ибо все же Пабло Кинтеро это безусловный дагерротип самого испанца, варившегося в бунтарском космосе «мадридской мовиды», так и отторжение богемных тайных страстей, повязанных сестробратскими узами крови и творческим поиском в хаосе шумного Мадрида.
При этом невозможно не заметить, что и Антонио, и Хуан лишь отчасти могут быть определены как самостоятельные драматические фигуры, во всяком случае, их свобода воли чуть менее выражена, чем у их визави. Они зависимы в первую очередь от воли того, чьей личностной проекцией являются — Пабло Кинтеро. Об этих двух персонажах, личная предыстория которых поведана полунамеками или вовсе скрыта за шелухой условностей, зритель знает минимально, не столь достаточно чтобы можно было целиком и полностью воспринять их как психологические проекции самого Пабло Кинтеро, его воплощенные в реальность идеи нового, постфранкистского искусства, заплутавшего в излишней эротичности и девиантности ради них самих. Если Хуан в каком-то смысле пробуждает в Пабло тягу к настоящему искусству, не подернутому дымкой претенциозной посредственности, то Антонио наоборот — взывает к личностным примитивам, вносит сумятицу в и без того лишенный рацио быт Пабло Кинтеро; можно даже определить Антонио как Тень, тогда как юный Хуан это исключительная самость режиссёра, которую он отвергает, поддавшись хтонической сущности бесплодного творческого процесса, когда вместо желаемой реализации все вырождается в пресловутую посредственность, разорвать в клочья которую Пабло Кинтеро уже не в силах: типичный шут постмодернизма, заигравшийся в симуляции, оттого финал ленты воспринимается в ключе избавления режиссёра от наносной существенности, как выход вовне того мира, где правит лишь один закон желания.
В кадр входит парень: черноволосый, с крепким поджарым телом и выразительной, без излишней слащавости, мужественностью. Мужской голос за кадром начинает им командовать, управлять как марионеткой, приказывать что следует делать — не торопясь, смакуя процесс: раздеться, но лишь до белья, где уже начинает приподниматься от возбуждения бугорок, поцеловать свое отражение, начать неистово мастурбировать, залив спермой стерильную чистоту постели. Монтажная склейка, смена плана: двое комической наружности пожилых мужчин в студии озвучки своим