Неопределенное время неопределенного века у самой границы неопределенной местности. Черствая черная корка вселенских льдов, в которые оказалась крепко законсервирована некая подводная лодка, груженная бесценным таинственным товаром, который из членов экипажа мало кто видел, не говоря уже о том, в чем именно его предназначение. Анабиоз тысячелетий под зорким оком миллиона красных солнц и миллиарда слепых лун. Миры, погруженные в вечное безумие, бесконечную кому, беспрестанный кошмар без начала и конца, который лишь усугубится, когда на корабле буквально из ниоткуда появится зловещий дровосек по имени Чезаре. Путник тьмы.
Обращение знаменитого канадского киноавангардиста к цветному изображению в его новой картине «Запретная комната» 2015 года, успевшей быть представленной в рамках Сандэнса, нынешнего Берлинале и почти одновременно на Стамбульском международном кинофестивале независимого кино, вовсе не означает, что тотальный монохром, искусно стилизованный под старину, окончательно исчерпал себя в творчестве Гая Мэддина, ныне предпочитающего работать в сотрудничестве(пока не вышедший на экраны долгожданный фильм «Сеансы спиритизма» явно будет воплощением чистого черно-белого авангарда, суммируя его в единый каталог от Мэддина); «Запретная комната» — продукт совместного галлюциногенного брожения самого Мэддина и его протеже Эвана Джонсона. В случае с «Запретной комнатой» уместно говорить о том, что Мэддин в этой картине решил пересоздать сам себя, доведя прошлые опыты синематического экспериментаторства с формой и содержанием до тотального абсолютизма, сняв при этом сугубо межжанровый, нарочито эксплицитный и расходящийся волнами глубинного сюрреализма фильм-лабиринт, в котором сюжет как таковой скорее полностью отсутствует или присутствует на периферии многослойного, сотканного из абсурдистского небытия и всеобщей развоплощенности, художественного пространства.
Если начинать пытаться осмыслить все происходящее в «Запретной комнате», то можно просто сойти с ума. Первоначально заданная режиссером траектория сюжета с вмерзшей во льдах субмариной, населенной призраками, полулюдьми и недолюдьми, химерами и кимерами, фантасмагорическими видениями и фантастическими кошмарами, чарующей условностью и очарованной гиперреальностью, наводненной чуть ли не всей мифологией Лавкрафта, куда занесла нелегкая дровосека из еще более странной реальности, вскоре теряется в бесплотном тумане. Герои, лишенные черт собственной настоящести, — больше мифы и символы, чем реальные люди(впрочем, они и не интересовали никогда Мэддина) — все больше погружаются в бездны — но не темного океана, зовущего на погибель, а собственного нездорового подсознания, поступательно постигая свои страхи, перебарывая или же наоборот — усиливая их. И каждая новая монтажная фраза в «Запретной комнате» несет не только новый сюжетный твист, обесценивающий предыдущий, но и новую форму синематического диалога со зрителем, который поступательно погружается в состояние гипнотическое или даже коматозное. От сдержанной аскетичности умеренно реалистического кино — к бессловесным акцентам Великого Немого, от пестроцветья давящего своей чрезмерной образностью авангарда — к сложным метафизическим конструкциям философского и умозрительного плана. От яркой натуралистичности — к зловещей тишине, к тьме, к полностью смещенным акцентам всего существующего кино. «Запретная комната», имея очевидное начало, не имеет тем не менее как такового явного финала, сплетаясь в паутину изощренного авторского эксперимента над всем, что делает кино именно кином. Здесь форма и содержание, сосуществуя друг в друге, лишены даже прямого намека на пластичность; даже они размыты в пространстве множественных сюжетных ходов и кинематографических приемов, претендующих если не на всобщую революционность, то на определенную новационность точно. Прибегнув к методике фонтриеровской Догмы с ее щадящей цифрой, Мэддин постарался довести до фетишистского перфекционизма владение ней, приоткрыв таким образом двери в иную реальность, в которой лишь он, Мэддин, есть тем единственным Демиургом, Богом. В «Запретной комнате» все подчинено зрелой и отточенной авторской мысли, которая существует вне сюжета и вне зримого кинематографа.
Мэддин никогда и не стремился стать вторым Бунюэлем, Ходоровски или Линчем, создавая во всех своих картинах собственную вселенную авангарда, написанную на ином, куда как более пространном и престранном киноязыке, чем у вышеречисленных мастеров, и «Запретная комната» однозначно возвышается над всем, откровенно успевшем опопсеть современном киноавангардом и сюрреализмом. «Запретная комната» — это то, каким бы был Годар, сидя он постоянно на амфетаминах и прочих таблетках радости; не кино, а что-то ближе к спиритическому сеансу, к пробуждению из небытия мертвых и несуществующих, которые для Мэддина важнее живых, простых и доступных. Главными же точками опоры в «Запретной комнате» становятся как изыскания Жана Жене, так и переосмысленные на новой почве мотивы Кодзи Вакамацу, Сюдзи Тераямы, Пазолини и Василия Розанова, ведь так или иначе, но «Запретную комнату» можно трактовать и как кошмар «поколения потерянных», который не закончится никогда, покуда не придет к неизбежному финалу наш мир, сотканный из шелка деменций и парчи инфлуэнций. Мэддин снял очень апокалиптическое, камерно-клаустрофобическое и синематически-гастрономическое кино о подземном Чистилище, откуда не будет возврата.
Неопределенное время неопределенного века у самой границы неопределенной местности. Черствая черная корка вселенских льдов, в которые оказалась крепко законсервирована некая подводная лодка, груженная бесценным таинственным товаром, который из членов экипажа мало кто видел, не говоря уже о том, в чем именно его предназначение. Анабиоз тысячелетий под зорким оком миллиона красных солнц и миллиарда слепых лун. Миры, погруженные в вечное безумие, бесконечную кому, беспрестанный кошмар без начала и конца, который лишь усугубится, когда на корабле б