Жил певчий дрозд

Смерть — это только равнины. Жизнь — холмы, холмы. И. Бродский Камера наплывает на окно. Втекает в него, видимый ею мир расширяется; наплыв занавески, за которой неумолимо движутся машины, не умеющие затормозить мгновенно, — и тут же наплыв воды; наплыв сменяет наплыв, легко, словно движение задано старинным звучанием клавесинной мелодии на начальных титрах. Пусть вода бежит быстро; рядом — покой, умиротворение леса, высота горы, холма ли, где можно сидеть в траве, думать о музыке, своей собственной, но навязчиво слышать другую,... чужую, — о вине, неизбывной вине. Сжалься надо мной, Господи… С высоты виден город. Он далёк и низок. Но чувство вины, навязчивое, как неумолкающая мелодия, заставит человека спуститься, влиться в иной, суетный поток, и — быть снесённым этим потоком. Этот фильм похож на сон человека, желающего жить и боящегося смерти. Сердце чуткого человека — часы; через него проходят не струйки крови, а минуты, и сердце, леденея, чувствует, как жизнь утекает. И тогда человек не может спать. В голове звучит одна мелодия: сжалься надо мной, Господи! Вечно виноватый. Перед женщинами, потому что — прекрасен, и — хотел бы прожить жизнь с каждой из встреченных. Перед друзьями, потому что он, успевая уделить время каждому, всё же что-то упускает и где-то неизбежно попадает впросак. Но особенно «сжалься» терзает душу, когда видится окно, а за ним — седая мать, уже привыкшая то не видеть сына днями, то принимать нежданных гостей, не безответственно, но безрассудно-любяще приманенных, притянутых, втянутых в орбиту этого маленького спутника Земли. Черно-белый фильм похож на сон, в котором человек, убегая от смерти и, пока бегущий впереди неё, рискует не возвратиться туда, откуда ушёл за новыми впечатлениями, — мир длинен, высок и широк, а сон — ещё больше мира. Сон, в котором — приметы смерти на каждом шагу, сон, от которого человек не проснётся. И однажды попадёт в свой Рай — на вершину холма, откуда вся суета будет только видна, но в которую слетать ему не нужно. И там Божия птица будет петь. Там мелодия, звучащая намёком, станет звучать свободно. В этом сне музыка Баха вполне может оказаться его музыкой; во сне не просто может быть всё, сон — часть неземного времени, а перед ним ни одна музыка не принадлежит ни одному композитору, — сочинённая Богом, она дышит, где хочет. Неумолимое время не может остановиться с остановкой часов. Тронуть маятник — часы вновь заработают. Время течёт помимо часов, но оно — в руках человека и без человека ничто. Поток воды, холмы, деревья не будут считать время, не отметят для себя восход и закат. Что останется от человека? Неужели только крючок, вбитый в стену? Нет. Человек летал и порхал, уворачиваясь от ударов и подставляясь под них, но он, оказывается, твёрдо знал, где он должен был быть, а от чего должен был отказаться. Всё, что он действительно дарил — любовь, и она не была беглой и ненадёжной, хотя таковой и казалась. Её не будет не хватать. Её вдруг привычно почувствуют никуда не девшейся и крепкой, никуда не ушедшей вместе с дарящим его. Столь же вбившейся намертво, сколь и крючок для шляпы в стену часовой мастерской.Скрыть

Смерть — это только равнины. Жизнь — холмы, холмы. И. Бродский Роуд-муви иногда начинается с того, что человек выходит по обыденному и мелкому делу, и возвращается нескоро. Если довести до крайности, человек, выходящий по тысяче дел, сведённых в пучок, должен не вернуться никогда, по пути, однако, изрядно повеселив и озадачив всех. Путь выходящего путешественника иррационален, и зритель лишь потому от него не умирает, что плёнка конечна. Эта картина — не роуд-муви, но путешествие. Главный герой работает в оркестре крупного театра,... его задача — ударить по тарелке в нужный момент. И эта вспышка в ровной ткани музыки — единственное, что держит его на земле, что для него является неизменным, должным и оплачиваемым. Больше ничто не связывает его с миром долины внизу холма, и потому он неизбежно погибнет. Об этом знаешь сразу, этого ждёшь и хочешь. Птиц видно издалека, их место наверху. Каждый день героя — поход, который неизвестно где закончится. Знаем, что во сне, если не успеешь что-то сделать за минуту, декорации поменяются, и ты не вернёшься к исходной точке. Герой ходит по улицам, лабиринтам помещений, жизням других, что-то начинает, в том числе и сучит ниточки одной, другой и пятнадцатой любовной линии, чтоб прожить вечность, но с каждой; а сон меж тем грозит закончиться и перетечь в другой. По воле ли героя, по воле ли рока, наделившего человека феноменальной неусидчивостью, любопытством, желанием прожить сотню жизней, выпить с каждым, войти в каждую дверь и поглядеть из всех окон, — герой постоянно идёт из альфы в омегу, цепляясь за все А и Б по пути. И зритель следует за героем, как навязанный гость, становясь свидетелем неразрешимых иначе чем смертью комедийных ситуаций. И невыносимо хочется в начало фильма — туда, где все аккорды разрешены, где тоника и умиротворение. Там камера наплывала на окно, вплывала в него (так плывёт, наверное, душа), мир ширился; наплыв занавески менялся наплывом воды, и все лёгкие движения словно были заданы старинным звучанием клавесина. Там герой сидел на вершине, и музыка Баха, это горькое Erbarme, становилась его музыкой, ведь он был не собой, он был в слиянии с неким архетипом композитора, музыканта. На холме мелодия была не амбицией сочинителя и не спутницей неизбывной вины перед женщинами, друзьями, начальником и терпеливой матерью, но вольно живущим мотивом, не принадлежащим никому. Когда бегущий сбит, срезан, остановлен, понимаешь, что бежал он на твой праздник, чтоб украсить его. Бежал наперегонки со смертью, такою же твоей, как и его. Бежал, будучи внутренне зрячим, а весь комизм ситуаций — усмешка, спасающая от всепоглощающего ошущения смертности. Тогда вспоминаешь детали и приметы, понимаешь, зачем был вбит тот крючок в стену часовой мастерской: это он словно противопоставлял эфемерности времени прочность сильного жеста и опоры. Он оставлял зарубки в жизни, как его гибель — зарубки на путях его; он не опаздывал, он везде успевал. Мастер тронул остановившиеся часы, и они пошли — так снова пошла остановившаяся жизнь. Наверное, уже на холме, где город с суетой почти неразличим, а птицы поют свободно, и Бог — милует. И ничего больше. Фильм — череда картинок, но в памяти не они, а их отзвуки, их идеальные образы, и мало кто может подобрать им название. 8 из 10Скрыть