Жизнь Ханако Кирюин

Восемнадцатый-сороковой годы прошлого века. Кризис в Японии, война с Китаем, близость краха, витающая в воздухе. Проданный бедной семьёй одному из глав якудза мальчик не выдерживает перемен и сбегает, зато его сестра, которую зоркий глаз нового отца вычислил безошибочно, остаётся. По всем законам подобных мест, она не плачет, не верит, не боится и не просит. Картина Хидео Гося — путь самурая и путь дочери самурая, Мацуэ Кирюин. «Любимого» героя Гося, с детства и не понаслышке знавшего и бойцов якудза, и игроков, и обитателей квартала ...развлечений, — человека противоречивого, страстного, великого в своих слабостях и уязвимого в своей барственной, самодурствующей, юродствующей яркости. Героини, с виду сестры традиционных японских женщин-жертв, женщин-мучениц, по сути же, полностью противоположной: в основе её самопожертвования волевое, осознанное смирение и готовность к поступку там, где это необходимо, и к компромиссу там, где этого требует сердце, — смена смыслов почти незаметная, но она есть. И, конечно, заглавной героини, случайной, как подарок, родной, кровной дочери героя, чьё имя пишется в кандзи-литерации «цветок»; девушки, которой отец сумел передать не то духовное, что даётся волей, а то собственное слабое и телесное, что каждому из соединённых одной кровью приходится преодолевать или не преодолевать в одиночку. Фильм-экранизация романа Томико Мияо охватывает небольшой отрезок жизни одной криминальной семьи, одного отделения клана, пестующего убийц и проституток, под властью Масагуро Кирюина по прозвищу Онимаса, демона с татуировкой демона на спине, отрезок нового времени, быть может, самый тяжёлый для страны, во всяком случае, заставивший забыть более давние раны и ссадины на карте земли и в душах. Но большая история шумит где-то на заднем плане, иногда настигая того или иного героя, как настиг сыпной тиф жену героя Уту, его серую кардинальшу, его первую леди с неизменной сигаретой в руке, его потаённую страдалицу, верную потерянной страсти. Более живой, динамичный, наполненный действующими фигурами до краёв, фильм внезапно заставляет вспомнить классику, ленты Нарусэ — их сосредоточенность на единичных драмах, жизненных путях, на лицах, глазах героев, в которых — их тайны, их сокровенное, их внутренние движения и перемены. Кажется, что сцены, даже боёв, сжаты рамками, чему иногда в помощь и особенности японского жилища, пусть даже такого просторного, как у героя; однако в случае с Гося эта ограниченность и затемнение ещё и черта «нуарности», намеренно и тонко внедрённой им и его современниками-новаторами в стилистику фильмов якудза эйга. Как у Нарусэ, у Гося в значимых сценах, сочно цветных, видны эти вибрации воздуха, колебания красок, природных складок пространства; но у Гося, скорее не последователя, но впитывающего зрителя американского жанрового кино, всё же стиль и язык — свой. Он играет с движением, он неподражаемо сочетает реалистичную жесткость и жестокость боевых сцен с театральной условностью; знатоки увидят оммажи «Крёстному отцу», хотя бы в сцене с покалеченной собакой, возможно другим известным боевикам; но западное в этом фильме скорее символизирует предательский пистолет, нагло вмешивающийся в честную битву старинных мечей. Он умещает в квадраты кадров низменную суету, порой естественную, порой мерзкую чуть более естественной, — и тут же создаёт мизансцены, странные, картинные, полуреальные, как в начале с откинутой головой и красными, как смертельная рана, губами мёртвой девушки или в середине фильма с бредящей женщиной с такими же красными губами гейши и с сямисэном в руках. Он выбирает на роль героя Тацуо Накадая, актёра, чей тип, чья осанка, мимика, самоподача заставляют вспомнить именно героев американских боевиков; но дочери героя всё те же прежние японские красавицы, с ласковой лунной мягкостью Мацуэ и капризной солнечной яркостью Ханако. Парадоксальным образом фильм «Жизнь Ханако Кирюин» — фильм, в котором почти нет Ханако Кирюин, и фильм, в котором главным оказывается не жизнь, а смерть. Цепочки вроде бы случайных событий, моментов, продиктованных спонтанными, сердечными движениями, оказываются ступенями, закономерно приводящими к финалу. Смерть всё расставляет по местам и возносит на подобающую высоту эксцентричного человека, считавшего себя не гангстером, действующим тайно, а самураем, идущим прямо, ценившего прямоту и честь, как он её понимал, и ценимого за прямоту и честь. В виду смерти девушка, всю жизнь отдаваемая на заклание, но и шедшая наперекор, получает титул самой лучшей дочери на свете; перед лицом смерти и Ханако, та маленькая девочка, которую её приёмная сестра носила на спине, та кокетка, что выбирала красный бант, та, что, даже предавая отца, всегда действовала как отец, — всего лишь повинуясь порывам сердца, — и она обнаружила большую близость с родным человеком, чем можно было подумать, ибо беспомощные и детские строчки её последнего письма так легко срифмовать с тем совершенно растерянно детским выражением глаз, глаз раненой собаки, которое бывало у её опасного отца в моменты жажды, обиды или порывистой радости. Онимаса — харизматичный двигатель фильма, Мацуэ — его столп, опора, друг; тот подсолнух, золотой, залитый радостным небесным ультрамарином, что возникает, как символ, в самом начале фильма — знак любви, бескорыстной, солнечной, цветок, Ханако. Не политика, не история мести, битв и потерь, даже не история становления души, — история верной, детской, трогательной, эгоистичной любви отца к дочери и дочери к отцу вдруг выходит в самой последней, булавочной точке, на первый план. Жизнь Ханако Кирюин, жизнь не значительная, не сбывшаяся, но значившая, судьбоносная, всему вопреки. Очередной японский парадокс, очередной странный адрес предпочтения и жалости. Но, в конце концов, выжившие, сильные и правые не слишком нуждаются в том, чтобы их имена кому-то напоминали. В поддержке памяти нуждаются слабые, с их давно бесполезными мольбами о помощи, уносимыми бурной рекой продолжающейся жизни.Скрыть

Восемнадцатый-сороковой годы прошлого века. Кризис в Японии, война с Китаем, ощущаемая близость краха. Проданный бедной семьёй главе клана якудза мальчик не выдерживает перемен и сбегает. Зато остаётся его сестра. По всем законам подобных мест, она не плачет, не боится и не просит. Картина Хидео Гося — путь самурая и путь дочери самурая, Мацуэ Кирюин. «Любимого» героя Гося — человека противоречивого, страстного, великого в своих слабостях и уязвимого в своей барственной, самодурствующей, юродствующей яркости. Героини, Мацуэ, с виду се...стры традиционных японских женщин-жертв, женщин-мучениц, по сути же, полностью противоположной: в основе её самопожертвования волевое, осознанное смирение. Готовность к поступку там, где это необходимо, и к компромиссу там, где этого требует сердце. И, конечно, путь заглавной героини, Ханако. Случайной, как подарок, родной, кровной дочери героя, чьё имя пишется в кандзи-литерации «цветок». Девушки, которой отец сумел передать не то духовное, что даётся волей, а то собственное слабое и телесное, что каждому соединённому одной кровью приходится преодолевать или не преодолевать в одиночку. Фильм-экранизация романа Томико Мияо охватывает небольшой отрезок жизни одной криминальной семьи, одного отделения клана, пестующего убийц и проституток, семьи под властью Масагуро по прозвищу Онимаса, демона с татуировкой демона на спине. Отрезок нового времени, быть может, самый тяжёлый для страны, во всяком случае, заставивший забыть более давние раны. Но большая история шумит где-то на заднем плане, иногда настигая того или иного героя, как настиг сыпной тиф жену героя Уту, его серую кардинальшу, железную леди с неизменной сигаретой в руке, потаённую страдалицу. Более живой, динамичный, наполненный действующими фигурами до краёв, фильм внезапно заставляет вспомнить классику, ленты Нарусэ — их сосредоточенность на единичных драмах, жизненных путях, на лицах, глазах героев, в которых — тайны, внутренние движения и перемены. Кажется, что сцены, даже боёв, сжаты рамками, чему иногда в помощь и особенности японского жилища, пусть даже такого просторного, как у героя. Однако в случае с Гося эта ограниченность и затемнение ещё и черта «нуарности», намеренно и тонко внедрённой им и его современниками-новаторами в стилистику «самурайских» фильмов и фильмов якудза-эйга. Как у Нарусэ, у Гося в значимых сценах, ещё и цветных, видны эти вибрации воздуха, колебания красок, природных складок пространства; но у Гося, скорее не последователя, но впитывающего зрителя американского жанрового кино, всё же стиль и язык — свой. Он играет с движением, он неподражаемо сочетает реалистичную жесткость и жестокость боевых сцен с театральной условностью. Знатоки увидят оммажи «Крёстному отцу», хотя бы в сцене с покалеченной собакой, возможно — другим известным боевикам; но западное в этом фильме скорее представляет предательский пистолет, нагло вмешивающийся в честную битву старинных мечей. Режиссер умещает в квадраты кадров низменную суету, порой естественную, порой мерзкую чуть более естественной, — и тут же создаёт мизансцены, странные, картинные, полуреальные. Такие, как в самом начале — с откинутой головой и красными губами мёртвой девушки. Он выбирает на роль героя Тацуо Накадаи, актёра, чей тип, чья осанка, мимика, самоподача заставляют вспомнить именно героев американских боевиков; но дочери героя — традиционные японские красавицы, с ласковой лунной мягкостью Мацуэ и капризной солнечной яркостью Ханако. Парадоксальным образом фильм «Жизнь Ханако Кирюин» — фильм, в котором почти нет Ханако Кирюин, и фильм, в котором главным оказывается не жизнь, а смерть. Цепочки вроде бы случайных событий, моментов, продиктованных спонтанными, сердечными движениями, оказываются ступенями, закономерно приводящими к финалу. Перед лицом грозящей смерти все получают свои титулы и занимают заслуженные места. Эксцентричный человек, считавший себя не бандитом, а самураем, ценится за прямоту и честь, а Ханако оказывается более близкой отцу, чем казалось, близкой даже в предательстве. Беспомощные и детские строчки её последнего письма так легко срифмовать с тем совершенно растерянно детским выражением глаз, которое бывало у её опасного отца в моменты жажды, обиды или порывистой радости. Онимаса — харизматичный двигатель фильма, Мацуэ — опора и противодействие одновременно. Но тот подсолнух, золотой, залитый радостным небесным ультрамарином, что возникает, как символ, в самом начале фильма — знак любви, бескорыстной, солнечной, цветок, Ханако. Не политика, не история мести, битв и потерь, даже не история становления души, — история верной, детской, трогательной, эгоистичной любви отца к дочери и дочери к отцу вдруг выходит в самой последней, булавочной точке, на первый план. Жизнь Ханако Кирюин, жизнь не значительная, не сбывшаяся, но значившая, судьбоносная, всему вопреки. Очередной японский парадокс, очередной странный адрес предпочтения и жалости. Однако, в конце концов, выжившие, сильные и правые не слишком нуждаются в том, чтобы их имена кому-то напоминали. В поддержке памяти нуждаются слабые, с их давно бесполезными мольбами о помощи, уносимыми бурной рекой продолжающейся жизни.Скрыть