Хиросима, моя любовь

После просмотра, однозначно, остается осадок. Хотя на протяжении всей картины, меня не покидало двойственное чувство. Сюжет: французская актриса приезжает в Хиросиму, для съемок фильма о мире. Там она знакомится с тем, который впервые развернет ей душу наизнанку, заставит ее открыть свои страхи. — Ты скучала с таким видом, что мужчина сразу же хочет познакомиться. Фильм немного натянутый к середине, но начало вполне захватывает. Многие сцены не лишены смысла, но, явно, лишние. Музыкальное сопровождение местами было не ...уместно (видимо, современному зрителю трудно влиться в то время, дабы полностью понять обстановку до мельчайших подробностей). Фильм, явно не для того, чтобы «захватить» или «заинтересовать» зрителя, скорее наоборот — заставить поскорее остановить просмотр. Но, если Вы привыкли к такому роду фильмов, то этот, Вас точно не оставит равнодушным. Две вещи, за которые стоит отметить фильм — игра актеров и сценарий. Если бы не философские лирические отступления и потрясающая игра Эмманюэль, фильм был бы типичной мелодрамой середины XX. Слишком мнительной, к тому же. В любом случае впечатления от этого фильма остаются, какими они бы не были. Этот фильм стоит смотреть, однозначно. 8 из 10Скрыть

1959 год для зарождавшейся Французской Новой волны был по-настоящему знаменателен двумя дебютами: Жан-Люка Годара, «На последнем дыхании» которого говорил о всякой невозможности жить, любить, творить, попутно сжигая до пепла, вытравливая щёлочью операторского хаоса привычный кинослог, даже память о нём; и Алена Рене, чья «Хиросима, моя любовь», едва ли не радикальнее видоизменяя закосневший и академичный киноязык, ту же тему невозможности жизни и любви(впрочем, герои Рене отнюдь не бунтари и не мытари собственного же бытия) поместила ...в прямой исторический контекст, в саму гущу реальности ядерной атаки на Хиросиму. Причём более чем очевидно, что фильм этот плод не только Французской Новой волны; поэтическая и историческая рефлексия дихотомии Рене-Дюрас оказывается в тотальной аддикции от дихотомии Синдо-Масумура. «Двадцатичетырехчасовой роман» — таково дополнительное название этой ленты, снятой по сценарию Маргерит Дюрас, для литературного и кинематического искусства которой тема забвения /незабвения и неотрицания является главенствующей. Практически номинальный сюжет фильма облачается в меланхоличный метанарратив, напоенный горьким нектаром политики, поэтики, патетики, а множественные воспоминания героев ленты становятся и зрительскими в том числе; сюжет концентрируется в герметичных пространствах, весь киноязыковой функционал не столько техничен, сколь музыкален. В мажоре, а не в миноре. Математически отмеряя каждый кадр, Рене работает пристрастно, уделяя внимание даже мелким деталям, неброским на первый взгляд фразам — в ленте все важно, совокупность идей, мыслей и киноязыковой полифонии. Камера Мичио Такахаси и Саши Вьерни в «Хиросиме…» не объект, а субъект кинематографического пространства, третий герой, что неотступно следует за персонажами; она не наблюдатель, не созерцатель, но исповедник в этой оптимистической трагедии из тех, где пыль веков и быль времён идут сцепившись рукавами… «Хиросима, моя любовь» — это концентрированный сгусток жизни того что есть и было, не того что могло бы быть или вовсе не было, не сна и яви, несостоявшихся реинкарнаций, роковых прокрастинаций и невоплощенных трансформаций, как «В прошлом году в Мариенбаде». Впрочем, основной лейтмотив всей дилогии, что искусно взаимодополняет и взаимообьединяет друг друга, синонимичен: обреченная, невозможная любовь, которая чересчур коротка и слишком тяжка, чтобы быть даром; это чувство, родившееся в купели невыносимой боли, существует не благодаря, а вопреки. Это не любовь-преступление, как у Маля в «Лифте на эшафот» и не любовь-искажение, как у Годара. Для героев «Хиросимы…» любовь — это искушение и изнурение, исступление и исцеление, тогда как вся жизнь потом — вечное искупление и вечное же возвращение, а смерть, пожалуй что само избавление от этих неисходящих мук, этой пытки томительными воспоминаниями на залитых ливнем солнечных лучей улицах Хиросимы. Нет, не надо забывать, надо помнить что тогда здесь случилось, потому как беспечное забытье равносильно смерти, равносильно тотальной утрате своей идентификации. Для героя Эйдзи Окада спасительное беспамятство будет значить предательство своих близких, тогда как для его возлюбленной война как напоминание о грехе, это её клеймо, печать, её проклятие. Для режиссёра, снявшего антифашистский памфлет «Ночь и туман» память и время стали краеугольными камнями в фундаменте всего его кино-, и мифотворчества. Но при этом, в отличии от короткометражных документальных опытов Рене и некоторых его поздних работ в «Хиросиме…» мысль политическая и социальная идет скорее фоном, как необходимое метатекстуальное и концептуальное дополнение к истории внутренней борьбы прошлого с настоящим. Но при этом параллельномонтажные вставки кадров последствий Хиросимы, играющие на резчайшем и жутчайшем контрасте личного и исторического, одной любви и большого горя, нужны режиссёру дабы показать тот вселенский неизбывный ужас войны, что нельзя забывать. Если безымянные, сугубо абстрактные герои «Мариенбада» терзались неисполнимостью вспомнить то, что было не так давно, то Актриса и Архитектор (концепты человека созидающего) мучаются в экзистенциальных и имманентных конвульсиях невозможности забыть, избыть из самое себя то прошлое, что в настоящем служит им укором и приговором на вечность. Неслучайно Рене будто уравнивает героев в их тягостном существовании, ад немецкой оккупации, в которой героиня Эммануэль Рива была дамой гарнитурной, её плоть покупали и продавали, оккупировали ее так же, как землю, зарифмовывается с адом Хиросимы. Для Рене, между тем, деяния демократической империи США в Японии и немецкой бешеной овчарки, остервенело обгладывающей кости Европы, через призму судьбы героев ленты оказываются одинаково деструктивными, отбирающими жизнь, счастье, все что делает человека не бледной тенью самого себя. Да и кажется, что нет случайности в том, что Ален Рене и Маргерит Дюрас сделали свою героиню именно актрисой, не синефильства ради, но ради возможности для нее бежать в мир химер, играть несуществующих людей, чтобы потом лишь единожды разоблачиться. Рене наделяет своих персонажей внятной предысторией, лишает их маскировочной и маркировочной сути. Хиросима — Невер. Еще одна рифма в контексте фильма. Японский город, где произрос ядовитый ядерный гриб, город-могила и град-феникс, простивший своих палачей — и город французский, в свое время атакованный самими же союзниками, город-храм, город-ристалище, город-святилище. Невер что так созвучно Пустоте, Ничто — оттого в героях ленты столь много очевидной свободы. Ничто — это прошлое героев ленты, а бытие hoc est quod, именуемое чистым — оно и есть само их настоящее. В триединстве Прошлое-Настоящее-Будущее именно последнее режиссером непрояснено, поскольку оно еще не сотворено для героев фильма. И непостижимая память их, её острые осколки, как у Жорж Рибемона-Дессеня, «Перелетают с пальца на палец, И на кончике каждого пальца Зеленая ящерка будущего Пожирает мушек сердца».Скрыть

Мне захотелось посмотреть что-то про любовь, не пропитанное слащавостью и ванильными самообманами и я наткнулась на фильм, который основан именно на всем этом. Диалоги с претензией на глубокомысленность и идущая вперед звуковая дорожка (не знаю, возможно это просто брак) раздражают, и лучшее, что я смогла сделать — это выключить на 30й минуте. Пятнадцатиминутный монолог главной героини о Хиросиме, изредка прерываемый словами ее любовника: «Нет, ты ничего не видела», под милые, местами ужасающие кадры города, на которые нельзя посмо...треть без внутренней дрожи, перемежаемые с типично милыми видами голой японской спины и женской руки с аккуратненькими наманикюренными пальцами, звучит в поэтичном духе романтического кино и порой вроде начинает нравиться, но все его очарование улетучивается по его окончании. Нам показывают парочку, решившую поговорить после бурной ноченьки. И поговорить им нужно нестандартно, глубокомысленно-поэтично и загадочно. А звучит это — глупо, как-то рисованно и фальшиво. Просто люди так не говорят. Мое мнение субъективно, моя жизнь — тоже, ваша жизнь — тоже, ваше мнение — тоже. Это же просто история про сексуально раскованную девицу и ее маленькое приключение в Японии. И эта «простоистория» отразится в сентиментальных глазах тысяч зрителей, стремящихся к романтичному, нестандартному восприятию действительности, чарующей красотой ванили, а в моих глазах прозвучит глупо и вымученно, но не бездарно.Скрыть

1959 год для зарождавшейся Французской Новой волны был по-настоящему знаменателен двумя дебютами: Жан-Люка Годара, «На последнем дыхании» которого говорил о всякой невозможности жить, любить, творить, попутно сжигая до пепла, вытравливая щёлочью операторского хаоса привычный кинослог, даже память о нём; и Алена Рене, чья «Хиросима, моя любовь», едва ли не радикальнее видоизменяя закосневший и академичный киноязык, ту же тему невозможности жизни и любви(впрочем, герои Рене отнюдь не бунтари и не мытари собственного же бытия) поместила ...в прямой исторический контекст, в саму гущу реальности ядерной атаки на Хиросиму. Причём более чем очевидно, что фильм этот плод не только Французской Новой волны; поэтическая и историческая рефлексия дихотомии Рене-Дюрас оказывается в тотальной аддикции от дихотомии Синдо-Масумура. «Двадцатичетырехчасовой роман» — таково дополнительное название этой ленты, снятой по сценарию Маргерит Дюрас, для литературного и кинематического искусства которой тема забвения /незабвения и неотрицания является главенствующей. Практически номинальный сюжет фильма облачается в меланхоличный метанарратив, напоенный горьким нектаром политики, поэтики, патетики, а множественные воспоминания героев ленты становятся и зрительскими в том числе; сюжет концентрируется в герметичных пространствах, весь киноязыковой функционал не столько техничен, сколь музыкален. В мажоре, а не в миноре. Математически отмеряя каждый кадр, Рене работает пристрастно, уделяя внимание даже мелким деталям, неброским на первый взгляд фразам — в ленте все важно, совокупность идей, мыслей и киноязыковой полифонии. Камера Мичио Такахаси и Саши Вьерни в «Хиросиме…» не объект, а субъект кинематографического пространства, третий герой, что неотступно следует за персонажами; она не наблюдатель, не созерцатель, но исповедник в этой оптимистической трагедии из тех, где пыль веков и быль времён идут сцепившись рукавами… «Хиросима, моя любовь» — это концентрированный сгусток жизни того что есть и было, не того что могло бы быть или вовсе не было, не сна и яви, несостоявшихся реинкарнаций, роковых прокрастинаций и невоплощенных трансформаций, как «В прошлом году в Мариенбаде». Впрочем, основной лейтмотив всей дилогии, что искусно взаимодополняет и взаимообьединяет друг друга, синонимичен: обреченная, невозможная любовь, которая чересчур коротка и слишком тяжка, чтобы быть даром; это чувство, родившееся в купели невыносимой боли, существует не благодаря, а вопреки. Это не любовь-преступление, как у Маля в «Лифте на эшафот» и не любовь-искажение, как у Годара. Для героев «Хиросимы…» любовь — это искушение и изнурение, исступление и исцеление, тогда как вся жизнь потом — вечное искупление и вечное же возвращение, а смерть, пожалуй что само избавление от этих неисходящих мук, этой пытки томительными воспоминаниями на залитых ливнем солнечных лучей улицах Хиросимы. Нет, не надо забывать, надо помнить что тогда здесь случилось, потому как беспечное забытье равносильно смерти, равносильно тотальной утрате своей идентификации. Для героя Эйдзи Окада спасительное беспамятство будет значить предательство своих близких, тогда как для его возлюбленной война как напоминание о грехе, это её клеймо, печать, её проклятие. Для режиссёра, снявшего антифашистский памфлет «Ночь и туман» память и время стали краеугольными камнями в фундаменте всего его кино-, и мифотворчества. Но при этом, в отличии от короткометражных документальных опытов Рене и некоторых его поздних работ в «Хиросиме…» мысль политическая и социальная идет скорее фоном, как необходимое метатекстуальное и концептуальное дополнение к истории внутренней борьбы прошлого с настоящим. Но при этом параллельномонтажные вставки кадров последствий Хиросимы, играющие на резчайшем и жутчайшем контрасте личного и исторического, одной любви и большого горя, нужны режиссёру дабы показать тот вселенский неизбывный ужас войны, что нельзя забывать. Если безымянные, сугубо абстрактные герои «Мариенбада» терзались неисполнимостью вспомнить то, что было не так давно, то Актриса и Архитектор (концепты человека созидающего) мучаются в экзистенциальных и имманентных конвульсиях невозможности забыть, избыть из самое себя то прошлое, что в настоящем служит им укором и приговором на вечность. Неслучайно Рене будто уравнивает героев в их тягостном существовании, ад немецкой оккупации, в которой героиня Эммануэль Рива была дамой гарнитурной, её плоть покупали и продавали, оккупировали ее так же, как землю, зарифмовывается с адом Хиросимы. Для Рене, между тем, деяния демократической империи США в Японии и немецкой бешеной овчарки, остервенело обгладывающей кости Европы, через призму судьбы героев ленты оказываются одинаково деструктивными, отбирающими жизнь, счастье, все что делает человека не бледной тенью самого себя. Да и кажется, что нет случайности в том, что Ален Рене и Маргерит Дюрас сделали свою героиню именно актрисой, не синефильства ради, но ради возможности для нее бежать в мир химер, играть несуществующих людей, чтобы потом лишь единожды разоблачиться. Рене наделяет своих персонажей внятной предысторией, лишает их маскировочной и маркировочной сути. Хиросима — Невер. Еще одна рифма в контексте фильма. Японский город, где произрос ядовитый ядерный гриб, город-могила и град-феникс, простивший своих палачей — и город французский, в свое время атакованный самими же союзниками, город-храм, город-ристалище, город-святилище. Невер что так созвучно Пустоте, Ничто — оттого в героях ленты столь много очевидной свободы. Ничто — это прошлое героев ленты, а бытие hoc est quod, именуемое чистым — оно и есть само их настоящее. В триединстве Прошлое-Настоящее-Будущее именно последнее режиссером непрояснено, поскольку оно еще не сотворено для героев фильма. И непостижимая память их, её острые осколки, как у Жорж Рибемона-Дессеня, «Перелетают с пальца на палец, И на кончике каждого пальца Зеленая ящерка будущего Пожирает мушек сердца».Скрыть

Всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит её вечная мука. Ремарк Слитые в экстазе тела сменяются сожжёнными трупами. Женские пальцы, нежно вцепившиеся в мужские плечи, отражают тихое нескончаемое блаженство, словно на время не стало остального мира. Она говорит, что видела Хиросиму — обугленные и взорванные камни, оставленные войной, больницы, музеи и город, лишённый чего-то, — и оплакивала судьбу Хиросимы, полную изувеченных и страдающих людей. Но он упрямо твердил, что она не видела ничего. Именно там, познакомившись, ...французская киноактриса и японский архитектор погружаются в любовное настроение, исследуя друг друга и пускаясь по захолустьям притаившихся и волнующих мыслей. Мужчина и женщина, без имён и с прошлым, груз которого всё сильнее давит на них, однако настоящее в некотором роде тоже становится прошлым, наслаиваясь на старые воспоминания, в то время как будущее превращается в нечто далёкое и непостижимое. Это мир бесконечных ощущений, и Ален Рене видит его то хаотичным, то удивительно безмятежным. История любви на фоне послевоенной атмосферы не является новаторской, но у постановщика не наблюдается явных политических или социальных высказываний, хотя, безусловно, он придерживается пресловутого «Make love, not war». «Мужчина, счастливый в браке» и «женщина, счастливая замужем», очевидно, не полностью удовлетворены своими жизнями, так как стремятся вырваться из привычной рутины, но, возможно, и дать чему-то старому вздохнуть по-новому, даже если всего лишь временно. Они запираются в своей личной маленькой Хиросиме, нежась в объятиях её нескончаемых ночей. Но оттого парадоксально углубляются в прошлое, словно переживают всё заново, как будто в одно мгновение все самые счастливые или самые грустные эпизоды прошедшего или настоящего слились в единое нечто, волной накрывшее их. Он хороший любовник и собеседник, не желающий отпускать её обратно, равно как и она — своё прошлое. И каким бы оно ни было, исполненным любви или вместе с тем трагическим, ей сложно распроститься с ним навсегда, подарить забвение «молоденькой безмозглой девчонке из Невера», познавшей боль любви. Ведь как только вернётся время, с тем неистовством, которого влюблённые не осязают в порыве страсти, то они уже не смогут назвать то, что их соединило. Несмотря на местами нарочитую документированность с ужасными последствиями войны, Рене опровергает пессимистичность картины и не верит в невозможность жизни, однако тем не менее его герои меланхоличны. C`est la vie. Темы войны, памяти и любви так хаотично переплетаются между собой, точно фильм — сплошная рефлексия обо всём и ни о чём, как, по Сартру, жизнь, которую мы сами наделяем смыслом. Излюбленная Рене тема памяти, от которой неотделима любовь, а точнее, заключена в ней, представляется неким потоком сознания героини, чья внутренняя борьба подчёркивается мгновенными подчас переходами от настоящего к прошлому, где самое страшное — забвение, будь это первая безрассудная любовь, война или уже то, что случилось в прошлом году в Хиросиме. Но лишь сдавшись и поддавшись забвению, освободившись от тягучего прошлого, они однажды обретут имена. И, может быть, тогда вновь вспомнят свою Хиросиму, и то, что ночь в ней не кончается никогда.Скрыть

Плюс тысяча гирь на моём сердце. Кино, чтобы чувствовать. Здесь любовные кадры из рассказов героев сменяются кадрами трагедии в Хиросиме. И сколько боли, сколько чувства в этой картине. Кажется, будто то, что было очень-очень давно позабылось, стёрлось, но стоит только прикоснуться к ране, и всё начинает кровоточить вновь. Очень чутко сопоставляет Рене трагическую потерю героиней своего возлюбленного, немца, врага ее страны трагедии в Хиросиме. Смысл здесь есть. Хиросимы не повторятся лишь тогда, когда смерть одного человека буд...ет расцениваться как ужасная трагедия. Пережитые ею страдание, насилие, одиночество, смерть, отчаяние — это ее Хиросима, не менее значимая, чем здесь. Любовь воспринимается как страдание. «Ты — Невер, любовь моя. А ты — Хиросима, любовь моя. Это твое имя.» Просто смотрите! И чувствуйте, чувствуйте! 9 из 10Скрыть