Мне двадцать лет

«Застава Ильича» (смотреть надо только этот, полный вариант, а не сокращенный и цензурированный «Мне двадцать лет») — необыкновенно честная картина для советского кино. В частности, поэтому она не выглядит устаревшей. Однако, при просмотре быстро становится понятно: этот знаковый фильм — не просто фотокарточка эпохи, а произведение искусства. Только по построению кадров видно, что фильм делал не просто высокий профессионал, а очень талантливый художник. Вот только несколько примеров. Человек пересекает пустую улицу, через некот...орое время дорогу перебегает кот и бежит в ту же сторону, потом меняет направление. Появление кота маленькая, почти случайная деталь второго плана, возникающая в кадре на несколько секунд. Совокупность подобных, подчас трудноуловимых мелочей, и делает видеоряд искусством, а не просто фиксацией эпизодов, прописанных в сценарии. Сцена, когда танцующая пара кружится со свечами, чуть разбавлена тем, что от этих свечей прикуривают. Иначе будет слишком красиво. А вот нужно показать, как герой смотрит на девушку в переполненном автобусе. Камеру постоянно закрывают руки и тела, изредка открывается лицо. То же самое — пейзаж Москвы с, казалось бы, неудачного ракурса, прямо перед едущими машинами, дает впечатление естественности. Если брать уже не видеоряд, а элементы сюжета, в фильме подкупает небанальность и отсутствие простых ответов. Например, линия, где герой Губенко ссорится с друзьями, — кто тут прав? Надо ли что-то делать в связи с наличием стукачей или не принимать это близко к сердцу, потому что сволочи были, есть и будут? Нет универсального ответа. Или крайне неприятный разговор героя с отцом Анны. Можно сказать, что он — сталинист, «ретроград», знающий ответы на все вопросы и вещающий газетными штампами, но такой ли это примитивный человек, так ли он во всем неправ? Или все же неправ? Его заключительные слова «как-нибудь я докажу вам противоположную точку зрения» подчеркивают эту неопределенность. Есть за, есть против, обе точки зрения имеют убедительные аргументы. Искать твой личный ответ — только тебе. Конечно, в фильме не все идеально. Например, сама тема воинского дозора смотрится слишком прямолинейной, неудачной. Но впечатления это нисколько не портит. Замечательно отсутствие у большинства эпизодов завершенности, по крайней мере, в пределах фильма. Это создает дополнительное ощущение правды. Было бы естественным показать начало романа героя Губенко и кондукторши с яблоками, но все заканчивается ничем. Имело ли продолжение его противостояние с вербовавшим его мерзавцем? Мы не знаем. Нашел ли герой Любшина способ уладить семейные конфликты? Мы не знаем. Ключевой эпизод встречи героя Попова с убитым отцом, несмотря на свою, может быть, излишнюю пафосность и прямолинейность, сделан ради фразы: «Тебе сколько лет?» — «Двадцать три». — «А мне двадцать один». Нет дяди, подсказывающего верное решение. Для героя на эту роль не подходит даже собственный отец. Зрителю ничего не отвечает режиссер фильма. Алексей Герман зашел по пути реализма гораздо дальше Хуциева. Тарковский — дальше по пути поэтического и философского кино. Но это было уже потом. 8 из 10Скрыть

Шестидесятники — это странное явление. Фильм оставил двоякое впечатление: с одной стороны, памятник эпохи: улицы, дома, люди, костюмы, магазины, музеи, вечер в Политехническом — всё это радует глаз. Именно визуальная часть. А вот по содержанию… Там, где 3 условных товарища не страдают (от безделья, экзистенциально, от неустроенности, отсутствия руководящей идеи) — всё в порядке, новая волна в полный рост: забавные диалоги, интерес к жизни, тусовки какие-то. Когда же друзей начинает накрывать от размышлений — унылый пафосный трёп, в не...тяжёлом фильме начинают появляться громоздкие сцены. Слишком, на мой взгляд, радикальные перепады. Средний путь вполне возможен, но почему-то его не предлагается: если золотая молодёжь — то какие-то гнилостные прожигатели жизни, если работяги — то уходят в депрессняк. В общем, противоречиво.Скрыть

Может я идеологически заряжен, но в последнее время начинает складываться в единое целое, почему же все так случилось с Родиной и с нами. Какие фильмы долбили бреши в плотине под удивительным озером в мировой истории под названием Советский Союз, а какие вставали непреклонной алмазной опорой, заставой, на страже нашего завоеванного всеми народами, народом, в Великую Революцию и Великую войну, будущего. И что самое удивительное, самые честные, самые острые, самые советские и очень сильные произведения искусства, такие как гениальнейшая... Интервенция или шедевральная Застава Ильича ложились на полку, отодвинутые жирными, хрюкающими из корыта свиньями, маскирующимися до поры до времени, а их потомки и последователи с удовольствием и изощрением на правах победителей в т. н. культурном плане, втюхивают нам откровенную чернуху в стиле Парка советского периода или Человека с бульвара КапуциНОК, да их легион, к сожалению, то же Движение вверх из последнего. Подтравливали нас тогда незаметно, такими блюдами от Рязанова, как Гаражи, Берегись автомобиля и подобными С легими парами, но это уже совсем другая история. Читал тут положительные отзывы, и мне показалось никто так до конца и не осознал, что фильм назван не просто в честь улицы, а символично Заставой социализма-коммунизма, Ильича, валом, за которым нас ждет духовный мрак, социальное и материальное расслоение и медленное угасание. С одной стороны показан легкий быт, молодежь программируют плакаты на улице «Быстро, удобно, выгодно!» не зря показывает их Хуциев. А циничный отец Ани — он вообще герой нашего времени, а тогда очень тонко показан скрытным и умным врагом равенства и братства. Главный герой с хорошим здоровым понятием о жизни приходит из армии и весь фильм пытается найти себя, применить свой духовный порыв на благо Родины… и не может. За что ему цепляться, от чего отталкиваться?: Работа. Не важно где — главное приносить пользу обществу. Но что-то и там уже не то. Друзья. С ними до конца, не взирая ни на что. Любовь. Не легко найти первую, любовь, но как же она прекрасна! Родина. И не просто, а Советская. Если представить этот фильм в виде бушующего моря неопределенности будущего, то в этом море кое-где стоят спасительные маячки, но они так слабо светят, что большинство их и не замечает. Наконец, кульминацией, от которой приходишь в истинный восторг, является неожиданная сцена встречи с погибшим отцом ровесником. Теперь наш герой уже твердо знает, что делать в своей жизни и пусть будет, что будет. «За картошку!» Скрыть

Я люблю художественный язык Марлена Хуциева. Его фильмы — это практически ожившие картины одного из моих любимых художников, Юрия Пименова: красота и романтика повседневности, чистая и ясная атмосфера будней. Много дней одного года. Что-то есть в Хуциеве и от Чехова, от его гениальных, несценических пьес настроения — кажущаяся бессюжетность, обыденность, скрывающая напряжённую внутреннюю драму. Только Хуциев светлее и оптимистичнее Чехова, по крайней мере, в ранних своих вещах. И поэтому Хуциев — очень мой режиссёр, эстетически и эмоц...ионально. Я понимаю его фильмы, они хорошо ложатся на мою психику, мне приятен созданный им вместе с оператором видеоряд. Присоединяюсь ко всем хвалебным словам в адрес оператора «Заставы Ильича». Я ничего в этом не понимаю, я не могу грамотно проанализировать её работу, но я могу ей восхищаться, всеми этими необычными ракурсами, создающими эффект документальности. Именно документальность в этом фильме важнее всего. Это портрет конкретного времени и конкретного поколения. Но вот в чём сюрприз: можно снимать или писать философские абстрактные драмы о вечных истинах и не сказать ничего, только нагромоздить кучу манерной зауми с претензией на смысл. А можно вот так рассказать о своих современниках, о своих сверстниках, сосредоточив внимание на конкретных деталях жизни поколения — и получить в итоге действительно глубокую и серьёзную историю, с теми самыми вечными и общими вопросами в центре, потому что «не бывает отдельно любовь, отдельно жизнь, отдельно время, в которое ты живёшь». Истина, она всегда конкретна. Шестидесятники.… Пожалуй, «Заставу…» я люблю меньше, чем «Весну на Заречной улице» о ребятах, на поколение постарше, но больше, чем «Июльский дождь», снятый о тех же ребятах, но через пятилетку, чуть постаревших и разочаровавшихся. Здесь он совсем молоды. Вся жизнь впереди. Наверно, это лучший и самый объективный рассказ об этом поколении, потому что здесь не стали сваливать всех шестидесятников в одну кучу. Они здесь разные. Милые, образованные, интеллигентные … и уже начинающие подгнивать. Эта гниль разрастётся и расцветёт пышным цветом, станет интеллектуальным мэйнстримом моего поколения. Девяносто процентов из нас, ныне тридцатилетних обитателей крупнейших российских городов, — вот такая вот компания Ани. Самые продвинутые из нас могут даже восхищаться именно этой частью шестидесятников, считать их своими духовными предшественниками, читать их стихи и рассуждать о глотке свободы. Но были другие шестидесятники: Сергей, Коля, Славка, Люська., Вера. Они не идеальны, что вы, совсем не идеальны. Они могут на первый взгляд показаться менее приятными, более малограмотными и более отсталыми, чем первые. Но в них нет гнили. И редко-редко кто из нас похож на них, живущих здесь и нигде больше жить не могущих. Именно они оправдывают само существование такого явления, как шестидесятники. Я очень люблю полную, непорезанную сцену поэтического вечера в Политехническом, люблю за атмосферу эпохи, люблю, несмотря на сложное отношение к дальнейшей биографии тамошних поэтов. Мне интереснее на этом вечере зрители, «люди умные, люди сильные», такие как Сергей. Если Сергей и Коля любили стихи поэтов-шестидесятников, значит, те писали не зря. И я в упор не понимаю некоторых претензий к мрачности и депрессивности фильма. Дескать, грустно и скучно живут герои, задумчивые и печальные ходят. Да, «Застава…» не столь чиста и однозначна как «Весна…». Но всё же, ребят, вы в контакт давно заглядывали? Вот где мрачность-то. Это ж мы с азартом репостим депрессивные фразы про проблемы, тоску, безденежье, маразм окружающей действительности, иногда разбавляя призывами относиться к жизни позитивно. Это мы печальные. И компания Ани печальна. Они надсадно хохмят и скучают оттого, что сегодня всё так же, как и на прошлый день рожденья и на Новый год. А Сергей и ребята просто думают, думают о вещах, к которым относятся серьёзно. И всё у них хорошо, потому что «ничего не страшно, когда ты не один, и тебе есть во что верить. И просыпаясь, знать, что стоит начинать этот день». И удивительно завораживающе и гармонично ложится в ряд этих серьёзных и общих для ребят вещей простой и однозначный символизм фильма. Мне он очень нравится, потому что я люблю, когда автор относится ко времени как главному герою и действующему лицу, бережно преподнося его неповторимость и быстротечность. Можно сказать, что этот символизм прост и незамысловат. Да, прост. Но символизм ведь должен быть понятен. Автор должен донести до зрителя то, что хотел сказать, не выбиваясь из общего стиля, а не просто поиграть в сложные формы и продемонстрировать свою эрудицию и талант. Здесь автор содержание своих символов до зрителя доносит, что ж ещё нужно? Они необходимы здесь, эти три проходящих по предутренней Москве революционных солдата, три красноармейца сорок первого года, три шестидесятника из рабочего района. Без них не будет атмосферы эпохи, её пафоса, а ради это пафоса фильм и снимался. Эти трое шагающих через эпохи парней — главное в фильме. 10 из 10Скрыть

Из двух вариантов фильма (собственно «Застава Ильича» и авторская переработка «Мне двадцать лет») довелось увидеть первоначальный — тот, что идет более трех часов. Копия была очень темная, когда-то её показывали на канале «Культура». Наложило ли качество изображения отпечаток на то, как пережился фильм? Скорее всего, да. Но это не делает глубину переживаний и мыслей беднее… Будем надеяться, что этот великий фильм своего, такого важного нам, времени восстановят как он того стоит — и тогда можно будет увидеть фильм вновь почти как вперв...ые. Пока же прожитое фильмом сейчас все еще бередит душу и прорастает в ней отсветами понимания. * * * С 1941 по 1964 прошло 23 года, еще через 23 года был 1987, а еще через 23 — 2010, т. е. в общем-то — вчера. А за 23 года до того — был 1918. Какой короткий век. Как и всякий век до него. Одна длинная жизнь. Бывают ведь такие длинные жизни. И несколько поколений. Но это был другой век — это был XX. И это была Россия, это был Советский Союз. Это было время, которые вобрало в себя столько, сколько ой как мало какое. Не то что каждые десять лет были не похожи одни на другие — каждые 5 лет, а то и каждый год взметались ввысь числом событий и переломов, в которые вместились бы целые иные эпохи и жизни. И жизни вмещались. Проживались и сгорали. Расцветали, давали плоды или нет; прочерчивали свой след, заметный миллионам или вспыхивали мгновенной искрой в рое других; длились и длились обычным существованием или обрывались на полушаге. Что остается в памяти от ушедшего человека? Как много мы можем сами без фотографий и рассказов других вызвать в себе воспоминаний? Много ли мы переживем вновь в себе в цвете, в запахе, в касании? — Скорее это будут вспышки, короткие эпизоды; вновь и вновь разыгрываемые нами для самих себя кусочки времени с нашим участием. Что может быть банальнее и скучнее, чем какие-нибудь стандартные события любой жизни — дни рождения, рабочие будни, посещение лекции, очередные праздники, дорога в магазин или на работу, посиделки с друзьями? А если это все события той единственной жизни, которая уже оборвалась? Если это банальное событие — это всё, что мы, по какой-то прихоти нашей памяти, можем вспомнить и вспоминаем раз за разом как связанное с этим человеком и нами; с тем, что уже никогда не будет, что ушло навсегда? А если это события нашей, единственной, так стремительно несущейся к финалу, жизни? Что может быть нелепее для идеологического противника или реципиента его излияний, чем советские первомайские демонстрации? Как легко их простебать, политологически/культурологически разобрать, посочувствовать участникам… А если это штучное событие (сколько их было — 70, 73 ?) навсегда ушедшей страны? Страны, похожей на которую не было, и уже не будет. Потому что она была первая. Люди жили так, как не жили до них. Они проживали мечту; держали своими жизнями мечту — мечту, которая вырвала все их миллионные судьбы, судьбы их родителей и детей из вязкой колеи тысячелетнего повторения одного и того же; они пытались жить этой мечтой… Люди, которые не могли перестать быть людьми и потому мечта узнавалась все меньше, удерживалась все слабее и лишь инерция всех и чувствительность немногих продлила её отсветы на нашей земле… меньше, чем век. Демонстрации… танцы… чтения стихов… то ли коньюнктурные, то ли нет картины с выставок… серьезные разговоры… фотография погибшего отца на стене… — это все было раз и навсегда. Было единственное и ушедшее, было длящееся только тогда; то, что больше не будет… — а потому бесконечно подлинное. Даже если понимали это все меньше и меньше. Может и продержался этот порыв почти целый век, что все это было так как было? Может возгонка мечты, которая держала мою страну, а потом сломала мою страну миражом совсем-совсем близкого нового простого сытого и легкого, — может она еще и держит нас в это наше провозглашаемое как «свободное от антропоцентричного мифа» время? Единичность жизни конечного человека делает бесценными его дни. Делает бесценным память о днях, которые еще держаться перед обрывом забвения. Единичность событий жизни так демонстративно конечной страны, моей страны, освящает их не меньшей ценностью. Для нас. Для потомков. Мы измерим себя по тому, что было с нашими отцами-дедами-прадедами, мы измерим свой вес на весах ушедшего и мечтавшегося. В неразрывности людских обыденности-подвига-подлинности-притворства-изворотливости- уныния-усталости-горения-прямоты-веры-правды-доверия-любви…Скрыть