Сквозь тёмное стекло

С некоторым удивлением, но в то же время с пониманием узнал, уже после просмотра фильма, что Бергман был атеистом. Фильм построен на взаимоотношениях Бога и людей, а точнее на поиске людьми Бога в жизни и в своей душе. И в этом поиске Бергман показывает людей невидящими, неспособными увидеть и понять. Собственно, именно это и характеризует название фильма. Мы смотрим на Бога словно через тусклое стекло. Вроде бы видно, но в то же время изображение лишено всяких подробностей, оно не четкое, а потому и какие-то более-менее серьезные, ад...екватные выводы сделать очень сложно. Бергман изящно создает глубину в картине. На поверхности лежит конфликт в семье. Тут и бездушный отец, который не уделяет должного внимания своим детям и уж тем более не оказывает отцовской поддержки, помощи. Его заботит лишь он сам, его благополучие, а точнее, его не благополучие, его страдания от того, что он не может писать. Тут и совершенно слабый брак Карин и Мартина, в котором она не любит его, а он вроде бы и хочет помочь, но не может. Он совершенно бессилен, более того, каждый раз, когда жена ему жалуется на что-то, он пытается зацеловать ее, возбудить в ней желание. А ей совсем не до этого. Тут и нездоровые отношения Карин и ее младшего брата, которые в итоге оканчиваются инцестом. На первый взгляд кажется, что семья благополучна, но постепенно мы узнаем, что тут конфликт есть у каждого с каждым и, в сущности, это больная семья, в которой не осталось ни одного здорового члена. В какой-то степени можно этот фильм назвать семейной драмой, потому что семейная трагедия ждет каждого персонажа. Но все-таки это, как было сказано выше, явления фильма, лежащие на поверхности. Есть и еще один конфликт в фильме и он глубже, чем первый. Это конфликт внутренний, причем Бергман снова рисует этот внутренний конфликт для каждого персонажа, трагедия ждет каждого. Казалось бы, что это уже чрезмерное нагромождение — и внешний и внутренний конфликт каждого из четырех героев. Но нет. Бергман делает свой фильм очень аскетично, утонченно. Конфликт в семье только разжигает конфликт внутренний, одно действует на другое. Эти конфликты находятся в прямой зависимости друг от друга. Бергман говорит о поиске Бога. Мне кажется, что все персонажи-мужчины в фильме, особенно Дэвид и Мартин, это некоторые олицетворения самого режиссера. Каждый из них находится в какой-то апатии по отношению к вере. Дэвид вроде бы верит, но вряд ли чувствует Бога в своей душе. Для него Бог скорее объяснение необъяснимого спасения, когда он хотел покончить жизнь самоубийством. Его все еще терзают сомнения, но он потрясен своим сомнением и это потрясение надо как-то интерпретировать, экстраполировать. Мартин просто не верит в Бога, он черств и невосприимчив. Он не хочет раскрыть глаза, не хочет понять свою жену, не хочет помочь ей справиться с ее видениями. Все блуждают во тьме. И никто не может увидеть истину. Бог непостижим, и если в него нет веры, то человек так и будет продолжать блуждать во тьме. В конце фильма отец и сын впервые разговаривают. На лице отца написана крайняя степень потрясения и боли. Он говорит, что, возможно, любовь и есть Бог. Что, возможно, есть доброта и святость в людях и откуда же это, если не от Бога. Может создаться впечатление, что Бергман намекает на прозрение Дэвида. Думаю, дело тут не в этом. Мартин и Дэвид так к настоящей вере никогда и не придут, тут важнее роль Минуса. Он молод и восприимчив. Завершающее фильм восклицание: «Отец поговорил со мной», символично. Отец в этом отношении выступает не только как земной отец. Минус воспринимает его как Откровение, вполне возможно, что теперь в его душе будет иметь место вера в людей, вера в их доброту, вера в Бога. Апостол Павел в первом послании к Коринфянам говорит о неполноте наших знаний о Боге, о том, как далеки мы еще от того, чтобы познать его, но он предрекает, что в будущем наступит мир, в которым люди будут добры. И Минус должен поверить в это, загореться этим. Прекрасно свою роль сыграла Харриет Андерссон. Ее сознание постепенно разрушается, она живет в «двух мирах одновременно». Ей тяжело. Ей неприятен отец и муж, ее никто не понимает, все видят в ней лишь душевно больную. Она ищет выход из этого состояния, но выход, думается, только в том, чтобы увидеть Бога. Увы, ее зашоренность сознания, как и у ее мужа с отцом, приводит к тому, что Бога она видит в виде паука, который опутывает своими сетями верующих. В итоге получается, что для нее выхода нет, она потеряна в этом мире окончательно. 9 из 10Скрыть

Ведь слезы младенцев значат, что каждый из них подкидыш Архиепископ Иоанн (Шаховской) Трое знают, что с ними — тронутая, как смертным тлением; так естественна она в роли мёртвой принцессы, что мистический ужас сжимает сердце. Съедаемая, как стены дома жучком. Легкость подъемов и поворотов, суета хозяйки, торжественность актрисы, смех — всё непрочно, всё мимо; тело ведёт себя привычно, глаза лгут об успокоении, ибо взгляд слишком чуток: замечает каждое душевное движение других. Здесь реальность не дороже, чем декорации братова т...еатра, она — вместилище тайны, избранный сосуд, она слышит. О Боге здесь говорят вроде как всуе и вскользь, а она — знает. Тайна невыразима, и баховские тянущие, как мука в мышцах после укола нейролептика, звуки — за неё, такие же чёрно-белые, как ощущения надломленной души. Медленно возвращаясь к женщине, душевная болезнь вступает и в мир вокруг, столь же уязвимый, сколь и человек. Из дома утекает, слизывается с побережья родное тепло, нежный свет встречи, отдыха и покоя. Крестом распластывается на раме окна плачущий отец, крест на плечах всех. После белой ночи надвигается день дождя, мир темнеет, дом, кажется, зловещеет на глазах, когда в нём и около него мечутся каждый в своём терзании оставшиеся двое, покуда их боль не кульминирует злым и страшным образом в тёмной воде, в скелете лодки, этого разрушенного ковчега посреди, кажется, нового всемирного потопа. Те самые предельные, очищенные одиночество, замкнутость, боль, страх, о которых даже сам человек, застрявший на краю собственной пропасти, не может самому себе рассказать. Только баховские тянущие звуки — за них. Душевная болезнь как следствие безлюбия. Столкновение самолюбий. Варение каждого в собственной оболочке, желание и невозможность прикоснуться, невнимательность, манипуляция, страх перед необходимостью близости и заботы. «Тот, кто любит и любим, делает то, что нравится обоим возлюбленным». Нет: муж и не видит, что растроганно лелеет свои новые ощущения влюбленности, что жена — задыхается. Вместо супружеской любви — непонимание, вместо братской любви — желание, вместо сыновней — мстительность. Справедливости ради, не вместо — наряду, но от этого не легче. Душевная болезнь как инвалидность детства. Она — наследница боли и вины. Один творец творит впустую; что творит Творец? Один творец бросил — бросил ли Тот, кто свыше? Один следит за мучениями — Тот тоже только следит за конвульсиями своей твари? Она чувствует себя и других детьми, затерявшимися во мраке, детьми, брошенными в лесу злыми родителями, детьми, преследуемыми волками и хищными птицами: кто спасет ребёнка? Мучительное желание разговора с отцом у брата — у сестры желание выше: задать свои вопросы Другому. И блуждание заканчивается заблуждением, и поиски Бога оборачиваются нахождением диавола. И таракан от детства обречен попасть в стакан, полный мухоедства. Душевная болезнь как безумие, отказ от ума. Отказ от всего, что накоплено, выслушано, вложено в голову и душу. От веры, то ставящей перед лицом совершенно непознаваемого, то опрощающейся до ритуалов, лишенных одухотворенности, а значит, и смысла, от безблагодатных служителей, лишённых опоры на Предание. Отказ от письменных мудрствований, отказ от мудрых лекций, от всех благих намерений, мостящих дорогу в ад. Попытка встать безоружной и беззащитной перед Богом, лицом к лицу. Нет, нельзя беззащитному человеку смотреть на Солнце без тёмных стёкол — это закончится как минимум ожогом. Но и бесполезно после отгораживаться от солнца тёмными очками. Душевная болезнь как прорыв оболочки — той невидимой оболочки, защищающей душу условно здоровых. «Все ли люди так замкнуты? Ты в себе, я в себе. Как в клетке». Замкнут остров; замкнут на себе разрушающийся дом с захламлённым чердаком, на котором и ищется выход, дверь в иное измерение. Но душевнобольной действительно способен видеть больше, видеть и слышать, и не только крик кукушки. Самая зрячая душа, видящая и унижение отца, и неутоленное желание брата, и удушающую любовь мужа — благодаря окончательному прорыву видит и духовный мир, полный демонов, принимаемых за нечто нужное, — она, «маленькая Кайса», как «малышка Кай» живой реальности, Карин. Кажется, только она одна могла так сыграть. Карин с лицом Харриет Андерссон, женщины, девочки и смерти одновременно, лицом, могущим быть то грубовато-неправильным, то совершенным; Карин с лицом той, которую сам гений назвал близкой к гениальности, да, действительно, на глазах зрителя сильной и ранимой одновременно. Да, она такая, душевная болезнь, она там: в глазах, то умно-сосредоточенных, то теряющих фокус, то полных ложной надежды. Она в движении этих губ, с которых срываются дерзкие, дразнящие слова; на которых, внезапно слабых, податливых, мягких, замирает ожидание; этих губ, кривящихся презрительно, кривящихся от навечного, омерзительного ощущения разочарования. Она во внезапном напряжении тела, в манерности, в полубалетных движениях молитвенного экстаза, в этом напряжении босых ног, в ползке рук, касающихся ей одной видных букв на треснувших обоях стены. Она в обретении и лишении женской мягкости, в смене взрослого и ответственного взгляда на детский, растерянный, зовущий, ищущий, испуганный, негодующий, безразличный. Кажется, только она могла сыграть эту жертву, необходимую для того, чтобы остальные поняли: вот он, ответ Бога, живой измолотый и измученный, но ответ: не в слове, а в ней одной. Ибо тринадцатая глава Послания апостола Павла к Коринфянам заканчивается словами о тёмном стекле, тусклом зеркале ли; речь в главе, как знают все, — о любви. Если что угодно, что угодно могу, умею, знаю, вижу, но любви не имею — то я ничто; без любви всё на свете видно только через тёмное стекло. Муж привязался намертво; сестра стала соблазном для брата, но, узнав меру своей мерзости, брат постиг и настоящую нежность; прячась поначалу от отца, как первый согрешивший, он всё же пошёл навстречу с покаянием. И молчащий отец — ответил. И слова были — о любви. Дети Бога, подкинутые друг ко другу, начали плакать друг над другом. Что догадки? Отблеск, идея, жалкое подобие того, что творилось на самом деле в душе гения; какие идеи он воплощал, какую долю искренности вложил?.. Только через тёмное стекло, отчасти видно. Кьеркегоровское «абсолютное отчаяние»? Постулаты христианского экзистенциализма? Все переклички и со-мыслия отступают перед величием личной искренности. Можно из фильма в фильм твердить о том, что Бог — это паук; можно заставить держать в памяти, перед глазами это изменившееся лицо с брезгливо искривлённым ртом. Безумие как исход, ибо невозможно: так сильно, так слишком любить Бога. Вся картина, может быть, каждая картина, — мучение небывалой, невозможной любви, замешанной на горечи и страдании. Нужно уметь так выкрикнуть «ненавижу», что оно слышится как однозначное и покаянное «люблю больше всего, что есть и что может быть».Скрыть

Ведь слезы младенцев значат, что каждый из них подкидыш Архиепископ Иоанн (Шаховской) Трое знают, что с ними — тронутая, как смертным тлением; так естественна она в роли мёртвой принцессы, что мистический ужас сжимает сердце. Съедаемая, как стены дома жучком. Легкость подъемов и поворотов, суета хозяйки, торжественность актрисы, смех — всё непрочно, всё мимо; тело ведёт себя привычно, глаза лгут об успокоении, ибо взгляд слишком чуток: замечает каждое душевное движение других. Здесь реальность не дороже, чем декорации братова т...еатра, она — вместилище тайны, избранный сосуд, она слышит. О Боге здесь говорят вроде как всуе и вскользь, а она — знает. Тайна невыразима, и баховские тянущие, как мука в мышцах после укола нейролептика, звуки — за неё, такие же чёрно-белые, как ощущения надломленной души. Медленно возвращаясь к женщине, душевная болезнь вступает и в мир вокруг, столь же уязвимый, сколь и человек. Из дома утекает, слизывается с побережья родное тепло, нежный свет встречи, отдыха и покоя. Крестом распластывается на раме окна плачущий отец, крест на плечах всех. После белой ночи надвигается день дождя, мир темнеет, дом, кажется, зловещеет на глазах, когда в нём и около него мечутся каждый в своём терзании оставшиеся двое, покуда их боль не кульминирует злым и страшным образом в тёмной воде, в скелете лодки, этого разрушенного ковчега посреди, кажется, нового всемирного потопа. Те самые предельные, очищенные одиночество, замкнутость, боль, страх, о которых даже сам человек, застрявший на краю собственной пропасти, не может самому себе рассказать. Только баховские тянущие звуки — за них. Душевная болезнь как следствие безлюбия. Столкновение самолюбий. Варение каждого в собственной оболочке, желание и невозможность прикоснуться, невнимательность, манипуляция, страх перед необходимостью близости и заботы. «Тот, кто любит и любим, делает то, что нравится обоим возлюбленным». Нет: муж и не видит, что растроганно лелеет свои новые ощущения влюбленности, что жена — задыхается. Вместо супружеской любви — непонимание, вместо братской любви — желание, вместо сыновней — мстительность. Справедливости ради, не вместо — наряду, но от этого не легче. Душевная болезнь как инвалидность детства. Она — наследница боли и вины. Один творец творит впустую; что творит Творец? Один творец бросил — бросил ли Тот, кто свыше? Один следит за мучениями — Тот тоже только следит за конвульсиями своей твари? Она чувствует себя и других детьми, затерявшимися во мраке, детьми, брошенными в лесу злыми родителями, детьми, преследуемыми волками и хищными птицами: кто спасет ребёнка? Мучительное желание разговора с отцом у брата — у сестры желание выше: задать свои вопросы Другому. И блуждание заканчивается заблуждением, и поиски Бога оборачиваются нахождением диавола. И таракан от детства обречен попасть в стакан, полный мухоедства. Душевная болезнь как безумие, отказ от ума. Отказ от всего, что накоплено, выслушано, вложено в голову и душу. От веры, то ставящей перед лицом совершенно непознаваемого, то опрощающейся до ритуалов, лишенных одухотворенности, а значит, и смысла, от безблагодатных служителей, лишённых опоры на Предание. Отказ от письменных мудрствований, отказ от мудрых лекций, от всех благих намерений, мостящих дорогу в ад. Попытка встать безоружной и беззащитной перед Богом, лицом к лицу. Нет, нельзя беззащитному человеку смотреть на Солнце без тёмных стёкол — это закончится как минимум ожогом. Но и бесполезно после отгораживаться от солнца тёмными очками. Душевная болезнь как прорыв оболочки — той невидимой оболочки, защищающей душу условно здоровых. «Все ли люди так замкнуты? Ты в себе, я в себе. Как в клетке». Замкнут остров; замкнут на себе разрушающийся дом с захламлённым чердаком, на котором и ищется выход, дверь в иное измерение. Но душевнобольной действительно способен видеть больше, видеть и слышать, и не только крик кукушки. Самая зрячая душа, видящая и унижение отца, и неутоленное желание брата, и удушающую любовь мужа — благодаря окончательному прорыву видит и духовный мир, полный демонов, принимаемых за нечто нужное, — она, «малышка Кайса», как «малышка Кай» живой реальности, Карин. Кажется, только она одна могла так сыграть. Карин с лицом Харриет Андерссон, женщины, девочки и смерти одновременно, лицом, могущим быть то грубовато-неправильным, то совершенным; Карин с лицом той, которую сам гений назвал близкой к гениальности, да, действительно, на глазах зрителя сильной и ранимой одновременно. Да, она такая, душевная болезнь, она там: в глазах, то умно-сосредоточенных, то теряющих фокус, то полных ложной надежды. Она в движении этих губ, с которых срываются дерзкие, дразнящие слова; на которых, внезапно слабых, податливых, мягких, замирает ожидание; этих губ, кривящихся презрительно, кривящихся от навечного, омерзительного ощущения разочарования. Она во внезапном напряжении тела, в манерности, в полубалетных движениях молитвенного экстаза, в этом напряжении босых ног, в ползке рук, касающихся ей одной видных букв на треснувших обоях стены. Она в обретении и лишении женской мягкости, в смене взрослого и ответственного взгляда на детский, растерянный, зовущий, ищущий, испуганный, негодующий, безразличный. Кажется, только она могла сыграть эту жертву, необходимую для того, чтобы остальные поняли: вот он, ответ Бога, живой измолотый и измученный, но ответ; не в слове, а в ней одной. Ибо тринадцатая глава Послания апостола Павла к Коринфянам заканчивается словами о тёмном стекле, тусклом зеркале ли; речь в главе, как знают все, — о любви. Если что угодно, что угодно могу, умею, знаю, вижу, но любви не имею — то я ничто; без любви всё на свете видно только через тёмное стекло. Муж привязался намертво; сестра стала соблазном для брата, но, узнав меру своей мерзости, брат постиг и настоящую нежность; прячась поначалу от отца, как первый согрешивший, он всё же пошёл навстречу с покаянием. И молчащий отец — ответил. И слова были — о любви. Дети Бога, подкинутые друг ко другу, начали плакать друг над другом. Что догадки? Отблеск, идея, жалкое подобие того, что творилось на самом деле в душе гения; какие идеи он воплощал, какую долю себя вложил?.. Только через тёмное стекло, отчасти видно. Кьеркегоровское «абсолютное отчаяние»? Постулаты христианского экзистенциализма? Все переклички и со-мыслия отступают перед величием личной искренности. Можно из фильма в фильм твердить о том, что Бог — это паук; можно заставить держать в памяти, перед глазами это изменившееся лицо с брезгливо искривлённым ртом. Безумие как исход, ибо невозможно: так сильно, так слишком любить Бога. Вся картина, может быть, каждая картина, — мучение небывалой, невозможной любви, замешанной на горечи и страдании. Нужно уметь так выкрикнуть «ненавижу», что оно слышится как однозначное и покаянное «люблю больше всего, что есть и что может быть». Посвящается.Скрыть

Ведь слезы младенцев значат, что каждый из них подкидыш Архиепископ Иоанн (Шаховской) Трое знают, что с ними — тронутая, как смертным тлением; так естественна она в роли мёртвой принцессы, что мистический ужас сжимает сердце. Съедаемая, как стены дома жучком. Легкость подъемов и поворотов, суета хозяйки, торжественность актрисы, смех — всё непрочно, всё мимо; тело ведёт себя привычно, глаза лгут об успокоении, ибо взгляд слишком чуток: замечает каждое душевное движение других. Здесь реальность не дороже, чем декорации братова т...еатра, она — вместилище тайны, избранный сосуд, она слышит. О Боге здесь говорят вроде как всуе и вскользь, а она — знает. Тайна невыразима, и баховские тянущие, как мука в мышцах после укола нейролептика, звуки — за неё, такие же чёрно-белые, как ощущения надломленной души. Медленно возвращаясь к женщине, душевная болезнь вступает и в мир вокруг, столь же уязвимый, сколь и человек. Из дома утекает, слизывается с побережья родное тепло, нежный свет встречи, отдыха и покоя. Крестом распластывается на раме окна плачущий отец, крест на плечах всех. После белой ночи надвигается день дождя, мир темнеет, дом, кажется, зловещеет на глазах, когда в нём и около него мечутся каждый в своём терзании оставшиеся двое, покуда их боль не кульминирует злым и страшным образом в тёмной воде, в скелете лодки, этого разрушенного ковчега посреди, кажется, нового всемирного потопа. Те самые предельные, очищенные одиночество, замкнутость, боль, страх, о которых даже сам человек, застрявший на краю собственной пропасти, не может самому себе рассказать. Только баховские тянущие звуки — за них. Душевная болезнь как следствие безлюбия. Столкновение самолюбий. Варение каждого в собственной оболочке, желание и невозможность прикоснуться, невнимательность, манипуляция, страх перед необходимостью близости и заботы. «Тот, кто любит и любим, делает то, что нравится обоим возлюбленным». Нет: муж и не видит, что растроганно лелеет свои новые ощущения влюбленности, что жена — задыхается. Вместо супружеской любви — непонимание, вместо братской любви — желание, вместо сыновней — мстительность. Справедливости ради, не вместо — наряду, но от этого не легче. Душевная болезнь как инвалидность детства. Она — наследница боли и вины. Один творец творит впустую; что творит Творец? Один творец бросил — бросил ли Тот, кто свыше? Один следит за мучениями — Тот тоже только следит за конвульсиями своей твари? Она чувствует себя и других детьми, затерявшимися во мраке, детьми, брошенными в лесу злыми родителями, детьми, преследуемыми волками и хищными птицами: кто спасет ребёнка? Мучительное желание разговора с отцом у брата — у сестры желание выше: задать свои вопросы Другому. И блуждание заканчивается заблуждением, и поиски Бога оборачиваются нахождением диавола. И таракан от детства обречен попасть в стакан, полный мухоедства. Душевная болезнь как безумие, отказ от ума. Отказ от всего, что накоплено, выслушано, вложено в голову и душу. От веры, то ставящей перед лицом совершенно непознаваемого, то опрощающейся до ритуалов, лишенных одухотворенности, а значит, и смысла, от безблагодатных служителей, лишённых опоры на Предание. Отказ от письменных мудрствований, отказ от мудрых лекций, от всех благих намерений, мостящих дорогу в ад. Попытка встать безоружной и беззащитной перед Богом, лицом к лицу. Нет, нельзя беззащитному человеку смотреть на Солнце без тёмных стёкол — это закончится как минимум ожогом. Но и бесполезно после отгораживаться от солнца тёмными очками. Душевная болезнь как прорыв оболочки — той невидимой оболочки, защищающей душу условно здоровых. «Все ли люди так замкнуты? Ты в себе, я в себе. Как в клетке». Замкнут остров; замкнут на себе разрушающийся дом с захламлённым чердаком, на котором и ищется выход, дверь в иное измерение. Но душевнобольной действительно способен видеть больше, видеть и слышать, и не только крик кукушки. Самая зрячая душа, видящая и унижение отца, и неутоленное желание брата, и удушающую любовь мужа — благодаря окончательному прорыву видит и духовный мир, полный демонов, принимаемых за нечто нужное, — она, «малышка Кайса», как «малышка Кай» живой реальности, Карин. Кажется, только она одна могла так сыграть. Карин с лицом Харриет Андерссон, женщины, девочки и смерти одновременно, лицом, могущим быть то грубовато-неправильным, то совершенным; Карин с лицом той, которую сам гений назвал близкой к гениальности, да, действительно, на глазах зрителя сильной и ранимой одновременно. Да, она такая, душевная болезнь, она там: в глазах, то умно-сосредоточенных, то теряющих фокус, то полных ложной надежды. Она в движении этих губ, с которых срываются дерзкие, дразнящие слова; на которых, внезапно слабых, податливых, мягких, замирает ожидание; этих губ, кривящихся презрительно, кривящихся от навечного, омерзительного ощущения разочарования. Она во внезапном напряжении тела, в манерности, в полубалетных движениях молитвенного экстаза, в этом напряжении босых ног, в ползке рук, касающихся ей одной видных букв на треснувших обоях стены. Она в обретении и лишении женской мягкости, в смене взрослого и ответственного взгляда на детский, растерянный, зовущий, ищущий, испуганный, негодующий, безразличный. Кажется, только она могла сыграть эту жертву, необходимую для того, чтобы остальные поняли: вот он, ответ Бога, живой измолотый и измученный, но ответ; не в слове, а в ней одной. Ибо тринадцатая глава Послания апостола Павла к Коринфянам заканчивается словами о тёмном стекле, тусклом зеркале ли; речь в главе, как знают все, — о любви. Если что угодно, что угодно могу, умею, знаю, вижу, но любви не имею — то я ничто; без любви всё на свете видно только через тёмное стекло. Муж привязался намертво; сестра стала соблазном для брата, но, узнав меру своей мерзости, брат постиг и настоящую нежность; прячась поначалу от отца, как первый согрешивший, он всё же пошёл навстречу с покаянием. И молчащий отец — ответил. И слова были — о любви. Дети Бога, подкинутые друг ко другу, начали плакать друг над другом. Что догадки? Отблеск, идея, жалкое подобие того, что творилось на самом деле в душе гения; какие идеи он воплощал, какую долю себя вложил?.. Только через тёмное стекло, отчасти видно. Кьеркегоровское «абсолютное отчаяние»? Постулаты христианского экзистенциализма? Все переклички и со-мыслия отступают перед величием личной искренности. Можно из фильма в фильм твердить о том, что Бог — это паук; можно заставить держать в памяти, перед глазами это изменившееся лицо с брезгливо искривлённым ртом. Безумие как исход, ибо невозможно: так сильно, так слишком любить Бога. Вся картина, может быть, каждая картина, — мучение небывалой, невозможной любви, замешанной на горечи и страдании. Нужно уметь так выкрикнуть «ненавижу», что оно слышится как однозначное и покаянное «люблю больше всего, что есть и что может быть». Посвящается.Скрыть

Ведь слезы младенцев значат, что каждый из них подкидыш Архиепископ Иоанн (Шаховской) Трое знают, что с ними — тронутая, как смертным тлением; так естественна она в роли мёртвой принцессы, что мистический ужас сжимает сердце. Съедаемая, как стены дома жучком. Легкость подъемов и поворотов, суета хозяйки, торжественность актрисы, смех — всё непрочно, всё мимо; тело ведёт себя привычно, глаза лгут об успокоении, ибо взгляд слишком чуток: замечает каждое душевное движение других. Здесь реальность не дороже, чем декорации братова те...атра, она — вместилище тайны, избранный сосуд, она слышит. О Боге здесь говорят вроде как всуе и вскользь, а она — знает. Тайна невыразима, и баховские тянущие, как мука в мышцах после укола нейролептика, звуки — за неё, такие же чёрно-белые, как ощущения надломленной души. Медленно возвращаясь к женщине, душевная болезнь вступает и в мир вокруг, столь же уязвимый, сколь и человек. Из дома утекает, слизывается с побережья родное тепло, нежный свет встречи, отдыха и покоя. Крестом распластывается на раме окна плачущий отец, крест на плечах всех. После белой ночи надвигается день дождя, мир темнеет, дом, кажется, зловещеет на глазах, когда в нём и около него мечутся каждый в своём терзании оставшиеся двое, покуда их боль не кульминирует злым и страшным образом в тёмной воде, в скелете лодки, этого разрушенного ковчега посреди, кажется, нового всемирного потопа. Те самые предельные, очищенные одиночество, замкнутость, боль, страх, о которых даже сам человек, застрявший на краю собственной пропасти, не может самому себе рассказать. Только баховские тянущие звуки — за них. Душевная болезнь как следствие безлюбия. Столкновение самолюбий. Варение каждого в собственной оболочке, желание и невозможность прикоснуться, невнимательность, манипуляция, страх перед необходимостью близости и заботы. «Тот, кто любит и любим, делает то, что нравится обоим возлюбленным». Нет: муж и не видит, что растроганно лелеет свои новые ощущения влюбленности, что жена — задыхается. Вместо супружеской любви — непонимание, вместо братской любви — желание, вместо сыновней — мстительность. Справедливости ради, не вместо — наряду, но от этого не легче. Душевная болезнь как инвалидность детства. Она — наследница боли и вины. Один творец творит впустую; что творит Творец? Один творец бросил — бросил ли Тот, кто свыше? Один следит за мучениями — Тот тоже только следит за конвульсиями своей твари? Она чувствует себя и других детьми, затерявшимися во мраке, детьми, брошенными в лесу злыми родителями, детьми, преследуемыми волками и хищными птицами: кто спасет ребёнка? Мучительное желание разговора с отцом у брата — у сестры желание выше: задать свои вопросы Другому. И блуждание заканчивается заблуждением, и поиски Бога оборачиваются нахождением диавола. И таракан от детства обречен попасть в стакан, полный мухоедства. Душевная болезнь как безумие, отказ от ума. Отказ от всего, что накоплено, выслушано, вложено в голову и душу. От веры, то ставящей перед лицом совершенно непознаваемого, то опрощающейся до ритуалов, лишенных одухотворенности, а значит, и смысла, от безблагодатных служителей, лишённых опоры на Предание. Отказ от письменных мудрствований, отказ от мудрых лекций, от всех благих намерений, мостящих дорогу в ад. Попытка встать безоружной и беззащитной перед Богом, лицом к лицу. Нет, нельзя беззащитному человеку смотреть на Солнце без тёмных стёкол — это закончится как минимум ожогом. Но и бесполезно после отгораживаться от солнца тёмными очками. Душевная болезнь как прорыв оболочки — той невидимой оболочки, защищающей душу условно здоровых. «Все ли люди так замкнуты? Ты в себе, я в себе. Как в клетке». Замкнут остров; замкнут на себе разрушающийся дом с захламлённым чердаком, на котором и ищется выход, дверь в иное измерение. Но душевнобольной действительно способен видеть больше, видеть и слышать, и не только крик кукушки. Самая зрячая душа, видящая и унижение отца, и неутоленное желание брата, и удушающую любовь мужа — благодаря окончательному прорыву видит и духовный мир, полный демонов, принимаемых за нечто нужное, — она, «малышка Кайса», как «малышка Кай» живой реальности, Карин. Кажется, только она одна могла так сыграть. Карин с лицом Харриет Андерссон, женщины, девочки и смерти одновременно, лицом, могущим быть то грубовато-неправильным, то совершенным; Карин с лицом той, которую сам гений назвал близкой к гениальности, да, действительно, на глазах зрителя сильной и ранимой одновременно. Да, она такая, душевная болезнь, она там: в глазах, то умно-сосредоточенных, то теряющих фокус, то полных ложной надежды. Она в движении этих губ, с которых срываются дерзкие, дразнящие слова; на которых, внезапно слабых, податливых, мягких, замирает ожидание; этих губ, кривящихся презрительно, кривящихся от навечного, омерзительного ощущения разочарования. Она во внезапном напряжении тела, в манерности, в полубалетных движениях молитвенного экстаза, в этом напряжении босых ног, в ползке рук, касающихся ей одной видных букв на треснувших обоях стены. Она в обретении и лишении женской мягкости, в смене взрослого и ответственного взгляда на детский, растерянный, зовущий, ищущий, испуганный, негодующий, безразличный. Кажется, только она могла сыграть эту жертву, необходимую для того, чтобы остальные поняли: вот он, ответ Бога, живой измолотый и измученный, но ответ; не в слове, а в ней одной. Ибо тринадцатая глава Послания апостола Павла к Коринфянам заканчивается словами о тёмном стекле, тусклом зеркале ли; речь в главе, как знают все, — о любви. Если что угодно, что угодно могу, умею, знаю, вижу, но любви не имею — то я ничто; без любви всё на свете видно только через тёмное стекло. Муж привязался намертво; сестра стала соблазном для брата, но, узнав меру своей мерзости, брат постиг и настоящую нежность; прячась поначалу от отца, как первый согрешивший, он всё же пошёл навстречу с покаянием. И молчащий отец — ответил. И слова были — о любви. Дети Бога, подкинутые друг ко другу, начали плакать друг над другом. Что догадки? Отблеск, идея, жалкое подобие того, что творилось на самом деле в душе гения; какие идеи он воплощал, какую долю себя вложил?.. Только через тёмное стекло, отчасти видно. Кьеркегоровское «абсолютное отчаяние»? Постулаты христианского экзистенциализма? Все переклички и со-мыслия отступают перед величием личной искренности. Можно из фильма в фильм твердить о том, что Бог — это паук; можно заставить держать в памяти, перед глазами это изменившееся лицо с брезгливо искривлённым ртом. Безумие как исход, ибо невозможно: так сильно, так слишком любить Бога. Вся картина, может быть, каждая картина, — мучение небывалой, невозможной любви, замешанной на горечи и страдании. Нужно уметь так выкрикнуть «ненавижу», что оно слышится как однозначное и покаянное «люблю больше всего, что есть и что может быть». Посвящается.Скрыть