«Стиль — это человек»- такое высказывание слетело с уст естествоиспытателя Луи Бюффона во время его выступления в 1763 году. Главное достояние шведской киноиндустрии на данный момент, режиссер Рой Андерссон, подтверждает эту теорию. Безусловно, он есть стиль, подобный синтаксису в поэзии. Та форма, которая рождает свое содержание.
Пространство, созданное Андерссоном для каждой мизансцены, напоминает комнату, из которой в одночасье вынесли всю мебель, содрали обои, разобрали паркет. Зрелище удручающее, но завораживающее своей тоскливостью и тривиальностью, от которой режиссер никогда не то, что не бежал, но даже не открещивался, раз за разом высекая из этого кремня новую искру. Бледная цветовая гамма помещений, серые одежды, канонически выбеленные лица героев- взгляд беспрепятственно блуждает по экрану, потеряв надежду за что либо зацепиться. Именно в таких декорациях и рождается экзистенциальная драма, которая приобретает дополнительный объем и рельеф; совершенный звук, жизнеспособность которого обеспечивается нескончаемым блужданием по безжизненному пространству кадра. Лучшего антуража для столь амбициозной затеи, как трилогия Живущего в целом, и заключительной ее части («Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии») в частности и желать нельзя.
Абсурдные диалоги в духе Сэмюэля Беккета и постоянные рефрены в такой системе кажутся более, чем органичными, да и философские вопросы, заданные невпопад и вызывающие легкое недоумение у собеседников, не режут слух. Что еще спрашивать в такой обстановке? Не время же, в самом деле. И вправду, не время, но день недели. Финальная сцена на автобусной остановке- едкая ирония в адрес офисного планктона, у которого вся жизнь превращается в один бесконечный рабочий день. И ожидание его окончания схоже с ожиданием автобуса, который все не едет. А может быть, вы перепутали остановку. И время. А скорее всего, и то, и другое. И вот вы уже приглушенным голосом говорите по телефону о встрече, которая отменилась без вашего ведома, а по левую вашу руку за витриной кафе разбиваются вдребезги чьи-то хрупкие отношения. Фарфор хрустит под каблуками единственного юноши, танцора фламенко, в танц-классе, чье тщедушное тело подвергается яростным в своей чувственности атакам со стороны страстной преподавательницы. Никогда еще мужская виктимность в контексте женского сексуального террора не смотрелась так изысканно (да и вообще, смотрелась ли?) Увы, террористке остается лишь слушать автоответчик в своем телефоне, бесчувственно сообщающий ей о том, что никаких новостей для нее нет.
Фильм открывают три зарисовки на тему рандеву со смертью. Свидания удались: в сухом остатке мы имеем три трупа. Три смерти, в момент которых личная вселенная схлопнулась, а все остальное осталось. Вот вы есть, вот вас не стало. И также журчит вода в кране, также моется посуда и напевается навязчивая песня. Надо же, у всего мира не свело дыхание. Перехватило только вас. Распластанное тело у кассы в кафе. Поднос с нетронутой, свежеоплаченной едой. Осталось только съесть. План прекрасный, но прерванный на середине. Boy Interrupted.
Почему в середине текста я решила поговорить с вами о начале фильма? Имею право, ведь все фильмы Андерссона также лишены жесткого диктата нарративного повествования. В местечковое кафе, заполненное сонными посетителями, входит человек. А почему, собственно, входит, а не въезжает на лошади? В местечковое кафе, заполненное сонными посетителями, въезжает человек весьма странной наружности. Слуга Карла XII. Единовременность и синхронность- ключевые элементы представления Андерссона о феномене времени. Пока мы пьем свой утренний кофе, под Полтавой массово пускают кровь. И разгромное поражение шведов сопровождается воем нынешних вдов, чьи лица покрыла черная вуаль безутешной скорби. Разбитый старостью мужчина сидит в полупустом современном кафе. 1943-его года. У Хромой Лотты, которая принимает плату за виски поцелуями. Снос временных рамок — как срыв скатерти со стола: современность оказывается лишь прикрытием для археологических пластов времени, не канущих в лету, но существующих синхронно с актуальным бытием. Вы уверены, что сидите в том же кафе, что и окружающие вас люди?
Отразить идею синхронности времени вне жесткой последовательности событий, на которой строится все наше восприятие, в частности, и кинематографического языка, разворачивающегося линейно во времени и пространстве, весьма непросто, и некоторые сцены напоминают банальный ретроспективный взгляд в формате воспоминания, вызванный к жизни щемящей ностальгией. Однако, пространство и время по Андерссону не противопоставлены, но срощены друг с другом: и ретроспективность вашего взгляда может приобрести перспективу в зависимости от того, в какой точке пространства в какой промежуток времени вы окажетесь. Такая двойственность пронизывает весь фильм: комедия постепенно обнажает свою трагедийную сущность, а реализм плавно перетекает в фантасмагорию.
«Переплавляя житейское в апокрифическое, на клочке родной земли величиной с почтовую марку я создал собственный мир. Подобно демиургу я способен перемещать этих людей в пространстве и времени» (У. Фолкнер)
«Стиль — это человек»- такое высказывание слетело с уст естествоиспытателя Луи Бюффона во время его выступления в 1763 году. Главное достояние шведской киноиндустрии на данный момент, режиссер Рой Андерссон, подтверждает эту теорию. Безусловно, он есть стиль, подобный синтаксису в поэзии. Та форма, которая рождает свое содержание. Пространство, созданное Андерссоном для каждой мизансцены, напоминает комнату, из которой в одночасье вынесли всю мебель, содрали обои, разобрали паркет. Зрелище удручающее, но завораживающее своей тоскливостью и