Ложное движение

Все останется в этой Вселенной, все вращается в этой Вселенной - Возвращается к нам, запуская круги на воде Слот Фильм выдающегося немецкого режиссёра Вима Вендерса как никакой другой заслуживает эпиграфа из рок-музыки. Сам мастер всегда был предан рок-н-роллу, уверял, что он спас его жизнь и навсегда сделал рок частью своего киномира. Музыка и удивительные тревелинги всегда приковывали внимание зрителя в фильмах Вендерса. Он как никто другой из немцев умел передать настроение посредством рок-композиций, а «путешествующая» каме...ра отлично сочеталась с его любимым жанром — road movie. Да ведь и кино — это дорога, чистая кинетика, движение. Путь от кадра к кадру всё равно, что странствие людей в жизненном пространстве. Кино — это правда 24 кадра в секунду или жизнь в ускоренной перемотке. Цели и задачи кино Вендерс видел не только в эстетике. Его интересовала социальная сторона жизни, которую мастер всегда успешно сочетал с постановкой философских проблем. Вим Вендерс творил как бы между Бергманом и Антониони, а потому неслучайно, что свой фильм «Съёмки в Палермо», представляющий собой компиляцию важных для него самого фильмов двух гениев артхаусного кино «Седьмая печать» и «Фотоувеличение», он посвятил их памяти. Война — больная тема для послевоенного поколения режиссёров ФРГ, составивших костяк «нового немецкого кино». Им выпала суровая доля — осмыслить поствоенный синдром. Непонятно куда двигаться и что делать. Осознание причастности, пусть лишь по рождению, к нацистской идеологии, наполнило их фильмы своеобразной болью, даже страданием. Они спасались, как могли. Вернер Херцог — в других цивилизациях, где восхождение к вершинам духа всё равно, что преодоление себя. Даже камни кричат, а муравьи мечтают. Райнер Вернер Фассбиндер уделял особое внимание политике и камерным драматическим историям, отказываясь оглядываться назад. Вима Вендерса же интересовало несколько иное. Трагизм расколовшегося бытия он умел передавать с филигранной точностью. В его фильмах чувства, даже невысказанные, затаённые, порой важнее самого сюжета. Да и какой сюжет — бог с вами! Всегда и всюду — ложное движение. Ничего не проходит бесследно, ничего не проходит бесследно Всё проходит, и это пройдёт, — был убеждён Соломон, согласно легенде. Напротив, на Востоке учили, что жизнь — лишь колесо сансары. Тем более с санскрита это слово и переводится как странствование. Вот и главный герой Вильгельм в исполнении любимого актёра Вима Вендерса Рюдигера Фоглера странник. Он начинающий писатель и ищет впечатлений, путешествуя по стране. Он встречает людей, несчастных и подавленных, для которых жизнь давно лишена красок бытия. Сансара крутится — её движение неостановимо — люди рождаются и умирают. Для чего? Зачем? В чём смысл вечного вращения? Или вечного возвращения, если вспомнить Ницше, на круги своя. События оставляют свой след, как в душе, так и в высших мирах. Прошлое давит и тянет за собой, будущее покрыто тонкой пеленой. Оно настолько призрачно, почти мираж, что чуть не уследишь — и он развеется. Согласно восточному учению, будущее определяется кармой. Но только — вот беда — герои сами ни в чём не виноваты, возможно, исключая артиста Лаэрта, который когда-то был нацистом. Да и то страдает, возможно, больше всех, поскольку повинен в убийстве. Прочие герои живут как бы в вакууме — нет ни надежд, ни любви, ни боли. Души ссохлись, ибо не для чего жить. Нацизм отнял волю к жизни, заменив жаждой власти. Как жить, если виновен только в том, что родился немцем? И не коллективная ли карма довлеет над страной? Ничего не проходит бесследно, и миллионы убитых еврейских душ взывают в немой жажде мщения. Черепа, смотрящие пустыми глазницами, пепел, бывший когда-то телами людей. Он развеялся по ветру как песок, разлетелся, взмыл в небо. А что дальше? Стыд быть немцем, не имея сил найти гармонию с собой. Ничего не проходит бесследно, ничего не проходит бесследно Колесо сансары крутится, вращая в вихре бытия человеческие души. Дорога жизни длинна, почти через всю Германию, да как угадать правильное направление? Когда нет цели — всё ложное движение. И муравьи бегают по кругу, только погибают быстрее людей. Но бытие не приемлет движения без цели, оттого круги на воде сменяются полным покоем. Да ведь и облака, плывущие по небу, есть почти те же круги. Жизнь — и она есть круг. Тьма до — сменяется тьмой после. Германия — и её можно очертить кругом. Круглая и сама Земля, всегда в движении, и это и есть жизнь. Человек — это тоже круг, если вспомнить рисунок Леонардо Да Винчи. Бесконечное повторение и вечное движение. У точки радиус равен нулю. Но у каждой черты было начало в точке, да и вселенная, если верить космологам, когда-то расширилась от нуля до бесконечности. Нам не дано знать смысла колеса сансары. Оно крутится, как ветряная мельница, и мы вращаемся вместе с ним. Не ставьте точку в своей жизни, только запятую — это всё же маленькая, но черта. В память о тех, кто стал пеплом 25.03.2018, с полной солидарностью с требованием отставки губернатора и мэра 9,5 из 10Скрыть

В фильме «Русский бунт» Александра Прошкина самозванец Пугачев, чтобы доказать свои слова, режет себе руку и поднимает на дыбы всю Россию. Первый раз. Второй. Третий раз его кровь уже никого не трогает, а лишь толкает казачьих старшин связать Пугачева и отдать царским войскам в обмен на свою жизнь. В Германии 1970х Вима Вендерса ничья кровь никого не может стронуть с места — ни своя, ни чужая. Столетия немецких проповедей на крови, на своей и чужой, выжгли всякую правоту и силу подобных жестов… Выжгли то, имеющееся у человека,... чувствилище, которым мы вос-принимаем чужую боль как именно боль, как то, что мы знаем как наиболее врывающееся в наше существование, проникающее в нас, захватывающее нас и перерождающее нас и потому самое страшащее нас. Боль, про которую лишь много после рождаются разные теории-объяснения, из которых уже «так элементарно» бесчувственная машина интеллекта выводит оправдания, почему можно было ничего не делать в ответ. Ведь вначале, если мы не двигаемся с места в ответ на чужую боль, то лишь из-за захваченности не менее сильными переживаниями — страхом или ненавистью. Хладность в ответ на боль — вещь неестественная. И вот целая цивилизация «научилась» быть хладной к самопричинению себе боли. Факт очевидного причинения себе страдания перестал быть безусловным актом коммуникации. От него «научились» легко отмахиваться презумпцией манипуляции. Человек переступает через боль, человек беззвучно кричит, разрывая наружу пределы своего внутреннего… — но так удобно думать, что ему нужна некая выгода, а поэтому надо «очень осторожно» на это реагировать… И, одновременно, не осталось ничего, что в собственных глазах может подкрепить всегда банальные слова о помощи, чтобы они перестали быть «просто словами», а позвали на помощь. «На помощь», «помоги» — слова, которые люди сами и для себя обесценили. Выставили в число первых подозреваемых в спекуляциях и подделках. Стало невозможно в открытую просить. Просить прямо стало труднее, чем разрезать себя на части… Ну, а еще, чтобы просить надо хотя бы надеется, что то, что просишь есть у другого. Чтобы просить — надо знать, что хочешь получить. Просить о спасении у таких же как ты утопленников — что может быть нелепее… *** Он смотрел в окно и не мог вырваться из себя. Его попытки написать что-то стоящее оборачивались лишь попытками. А написать-было-мучительно-нужно, желание производить слова, прокричать на весь мир — вот он я есть, вот мои такие удивительные чувства к миру — я хочу, чтобы меня как тех, которых все читают — прочли — т. е. услышали — что я есть, что я вот он — чтобы пришли и восхитились, потому что только поклонение может, наверное, примирить с болезнью существования — ведь все мы боги, которые чахнут, если им не поклоняются… Он смотрел в окно и банальность всех чувств и слов ненавистью заставила разрушать. И лишь весь, впитанный каждодневным сосуществованием с другими, громадный социальный тормоз не дал ему сделать что-то безвозвратно худшее — он лишь разбил окно. И порезал руку — и кровь должна была подкрепить слова его внутреннего монолога, но ничего не последовало. Вошла мать и поняла, что надо спасать — выгнать на прогулку — прогулку длинною в жизнь — и если она не поможет, то больше ничего… А потом он встретил их. И пошли разговоры, которых не бывает, которые в своем публичном обнажении должны были бы открыть им друг друга и пробиться через непонимание и холод, через «все равно» — дать прикоснуться к душам друг друга…Но ничего не вышло… *** Вот другой в разрушенном его мире. Разрушенном смертью жены — той, что давала минимальное тепло, позволяющее жить в таком холодном доме и мире… Вот этот другой сидел и ждал пулю как финал, и молился, чтобы спасли, чтобы шум машины был к нему, чтобы тепло другого человека вдруг позволило жить ему дальше… Он, спеленатый саваном социума, очень аккуратными словами смог сказать, что больше жить не может, что ему нужна помощь. Он не мог сказать ярче. В его безжизненном монологе жизнь была внутри, наружу же её показать было невозможно. Ведь слова ничто. А всякий кто мог бы его спасти должен бы и так все понять. А если не поймет, то и не спасет. Лишь кровь… лишь увечье себе — вот тот короткий безмолвный крик, который мог позволить себе умирающий. Чтобы спасли, чтобы поняли насколько всё всерьез. Но слова на крови сами теперь первые подозреваемые. Случайные гости были не в состоянии победить историю и собственную немощь — вырваться из смирительный рубашки — протянуть руку и спасти… Каждый был озабочен своим — на других сил они не имели. Не знали они, что в помощи другим, единственно имеем мы источник прибавления сил для спасения самих себя — своих душ… Немощный писатель вытер чужую кровь и стал писать никому не нужные немощные свои слова… *** А еще был старый убийца. То есть как убийца — так, обычный винтик в войне. Который прятался от смерти в историях о своих убийствах. Умирать сам не хотел, но и жить открыто не мог. В своем самоуничижении лишь мог он оправдывать то, что когда-то делал «как все»… А еще он питался молодой кровью девчонки. Которую таскал за собой… Но та это не знала. Потому что она была молода, сильна и шла вперед, разрывая реальность своей жаждой жизни. Своей жаждой молодой женщины, которая должна взять всё, что ей полагается, и которая хочет это всё, одновременно отдавая себя всю. Она целиком и в том, что отдает, и в том, что берет. И мир вокруг, глядя на её рассвет, отходит в стороны, чтобы восхититься и подождать — ведь рассвет всегда завораживает… А еще она молчит. Потому что, когда ты светишь всем своим существом и ищешь жизнь для себя целиком и твой порыв продолжить жизнь — то что те слова. Слова мертвы, если они обращены тем, кто их не слышит. Слова не могут дать слух. Не могут заставить сдвинуться с места. Это дают не слова. Движение не рождается из слов. Движение даже не рождается из боли и крови. Чтобы слова, боль, кровь имели силу, она должна быть у тех кто их слышит, видит, со-чувствует. Лишь сила в воспринимающих нас дает нам шанс, что наши порывы во вне (наш талант, наше мастерство, наш многодневный-многолетний труд, наши кровь, пот и слезы) породят хоть какое-то неложное движение… движение навстречу нам… движение с нами — туда, куда мы стремимся, даже если это всего лишь смутное — вперед…Скрыть