Манчестер у моря. Все комментарии

Настолько мрачная, красивая и вроде бы со стороны ни чем не примечательная драма о человеке, который неохотно приглядывает за сыном умершего брата. Но суть фильма не в этом, ведь в центре повествования лежит не взаимоотношение с несовершеннолетним, а взаимодействие и мировоззрение главного героя Ли в целом, ведь в отличии от огромного количества фильмов, где, например, ди Каприо является персонажем в определённой истории, протагонист Аффлека и есть сам сюжет. Контрастируя сказочным прошлым и мрачным настоящим посредством флешбэков, режиссёр... нас погружает в то, что испытывает главный герой, заставляя нас при этом, реально сопереживать. Необходимо сказать, что определённое количество накала задаёт поистине депрессивная музыкальная составляющая, которая несомненно отложится в памяти на долгое время. Самое положительное, что мне удалось почувствовать в этом фильме, так это сопряжение с главным героем Ли, а это, по моему мнению, довольно сложная задача. Теперь я хотел бы уделить немного внимания психологическому портрету героя. Персонаж Кейси Аффлека, после трагического случая, произошедшего по его вине, не может снова начать жить той жизнью, которой жил и вынужден уехать из Манчестера в Бостон работать сантехником оставшиеся годы, отвергая общепринятые социальные нормы, огрызаясь на людей и становясь социопатом. В родной город он как раз-таки и не хочет вернуться из-за терзающих его душу воспоминаний. Единственное желание в данный момент — чтобы его оставили в покое. Ну, а о выборе главного героя вы узнаете посмотрев данный фильм. В заключении, скажу лишь то, что Кейси Аффлек вполне заслуженно получил статуэтку на оскаре, ибо в том году у него была, по моему мнению, довольно сложная роль, ведь одно дело сыграть кривляющегося злодея или героя-харизматика, а другое дело показать минимумом эмоций и слов все те страдания, которые ты испытываешь глубоко в своей душе и, у него это удалось. 10 из 10Скрыть

Кажется, фильм не зря называется так. Иногда снится во сне, что твой дом едет по линии постройки, едет, скажем, вдоль других домов, леса или воды. Думается, это во сне воплощается ощущение жизни, идущей помимо тебя. Дом — твоя пристань, но вдруг оказывается, что он не защищает. Но что бы ни случилось, ты плывешь мимо и растешь, как город, запущенный человеком, или как мир, запущенный Богом, по своему маршруту и плану. И зарастают пожарища, и кора на деревьях, и ссадины на теле, и всё самоисцеляется. Только человек не дерево, он не может жить бе...з души, и душа болит. Но как бы ни болела душа, тело само растет, и жизнь идёт своим чередом. Она не становится лучше, но она идет. Потому этот фильм хорош. Ещё потому, что актеры вправду играют хорошо. А играют хорошо, потому что этого не замечаешь. Начинаешь вглядываться — игры вроде нет, но если не вглядываться, а глядеть, игра есть. И разница между до и после есть, всё есть. Почему этот фильм плох? Наверное, только потому, что мужчины так не разговаривают друг с другом. Мужчины не только трахаются, когда и с кем хотят, они еще разговаривают на сленге между собой, они плюются, они распущены (вот! вот! Роулинг назвала это «скабрезно-окопный юмор», хотя тут не до юмора).. А здесь они какие-то слишком собранные, даже когда женщины нет. Так не бывает. А во всём остальном фильм хорош, после таких жить немного не так страшно. Посмотрите этот фильм.Скрыть

Делаем вид, что ничего не произошло. Делаем вид, что ничего не произойдет. Делаем вид, что все нормально. Делаем вид — потому что все равно ничего не можем поделать. Рыдать, кричать, выть, рвать на себе волосы, валяться по земле. Взывать к людям, взывать к судьбе, взывать к Богу. Плакать, молить, каяться, обещать, требовать, надеется, уповать… Ничего не можем. Ходим как куклы. Собираемся вместе. Стоим рядом. Понурив головы. Жмем крепко руку. Обнимаем чуть дольше, чем всегда. Смотрим взглядом в никуда. Молчим. Вздыхаем. Все понимаем. Чувствуе...м, как внутри все обрывается и слезы льют по сердцу, по душе. Чувствуем, что также происходит и у других. Погружаемся в бездну. И спешим остановиться. Потому что нельзя. Потому что страшно. Потому что не знаем как далеко мы спустимся. Потому что дна нет. А вокруг все как прежде. Дома, комнаты, тихий разговор, позы, милые понимающие улыбки. Запретить-себе-думать-долго. Иначе все. Потому что сказать нечего. Потому что мы тут живем и знаем, что все это вокруг бутафория. А под ней пустота. Под ней ничего нет. Под ней — ничто. Наш мирок держится деланием вида, что все в порядке; что смерть это так — «что ж сделать», «все там будим», «у всех кто-то умер», «и ничего», «живем». Мы проживаем наши жизни на тонкой-тонкой полоске бытия. А вокруг ничто. Ничто, в сторону которого все что мы можем это только не смотреть. Когда же совсем не смотреть нельзя, то взглянем лишь мельком, а потом еще сильнее зажмуримся. Закроем себе взгляд заботами-развлечениями-привычками. Отвлечемся. Отвлечемся на всю оставшуюся жизнь. Отвлечемся хорошим — любовью, дружбой, сопереживанием. Найдем тех, с кем наша тонкая-тонкая полоска жизни покажется нам чуть прочнее. Покажется. Сделаем вид, что это нормально. Нормально ползти нашему общему конвейеру бытия в никуда, в пустоту, в ничто. *** Современность спряталась от смерти. Смерти нет в наших городах. Она где-то там, на далеких кладбищах. Сто-двести-тысячу лет назад умирали дома, если же нет — то умершего приносили домой и день, два или три весь дом прощался. Семья, друзья, соседи… Не прекращались молитвы, не прекращались рыданья. Гроб с телом несли через все поселенье. Траур носился год, три или всю жизнь. Траур означал ограничение себя. Напоминание, что не всё в порядке. Что случилось нечто, после чего просто продолжать жить нельзя. Нельзя делать вид, что всё нормально. Нельзя делать что-то чтобы отвлечься от того главного, что произошло. А смерть была часта, очень часта. Средняя жизнь была хорошо, если 40—50 лет. И умирали дети. Дети умирали всегда и у всех. И у бедных, и у богатых. 150 лет назад у бедняков не доживал до 5 лет один ребенок из двух, у людей с достатком — один из трех, в удачливых областях и странах — один из пяти. Детей рожали много и каждая семья хоронила много. Очень много. Детей, жен, мужей, братьев, сестер, родителей… Смерть была повседневна. И она была не менее ужасна. И с ней умели жить. Жить полной грудью. Потому что люди держались того, что больше смерти. И весь порядок жизни строился не вокруг того, чтобы спрятаться от смерти, а чтобы принять её, прожить её, уважать её, и знать её место — не страшного неназываемого монстра, а всего лишь — двери — выхода из этого мира в мир лучший. И горе, и траур, и слезы, и молитвы — должны были быть не от ужаса перед ничто, а от потери для оставшихся, от расставания, но расставания не навсегда, а на время. И траур, и слезы, и молитвы — были еще и знаком любви — который видели и оставшиеся, и тот кто ушел. И это согревало. Что же сейчас? А сейчас делаем вид. Мы сами лишили себя перспективы. Мы сами делаем вид, что ничего кроме как делать вид, что живем как живется не остается. Так, пауза на день-два-три и поехали дальше. А слабеньким деткам шестнадцати лет, чтобы не травмироваться можно и вообще не прерывать свои игры-посиделки-школу-кружки… И результат — почти ампутация души. Эти детки, проживая самое сильное горе, которое только возможно, лишаются даже возможности явить своими действиями своё горе; лишаются возможности осмыслено прожить обязательный этап жизни. Жизнь их самых близких и дорогих на свете людей оканчивается ничем — очередной вечеринкой по очередному формальному поводу — все вокруг делают вид, что «жизнь продолжается» — и это и значит, что самое дорогое оказалось ничем — их близкие оказались ничем — они оказались тем, чье отсутствие можно проигнорировать. *** А что он? Что тот, кто пережил то, что пережить нельзя? Ведь очень хочется думать, что нельзя. Когда подступает в жизни то, что своим ужасом, несправедливостью, болью сжигающей сердце, таково, что ты просто уверен, что пережить это нельзя, что жизнь кончена… но ты остаешься жить… то потом оказывается, что можно пережить и это. Что предательство мирозданья таково, что ты жив, самым предательским образом жив — а самое дорогое нет. Что время, мать его, идет как шло, солнышко светит, дождик капает, море шумит и ты живешь. Живешь наружным образом и даже можешь выбрать жить «как все» и «начать все заново» или еще что… но тогда ты предашь и потеряешь остатки своего сокровища в сердце. А зачем тогда жить. И он нащупал спасательную тропку. Не для себя, для сокровища в сердце — для любви — для того, где они точно еще живут… Сохранить вопреки времени, вопреки веку, вопреки бывшему. Может ли Бог сделать бывшее небывшим? Иов в терпении своем был готов к любому ответу. Лев Шестов уповал на то, что — да… А ведь каждый может сделать — в своем сердце, в своей памяти, в своих снах. Вот и он смог. Он просто стал монахом. Монахом без церкви. Он был не силен, ему нужно было уехать, чтобы сердце не заходилось смертельно от каждого вида, каждого дома, каждого дерева… он уехал, чтобы лишь вечером, когда он запирался в своей келье один, он возвращался к своему сокровищу — уходил в фотографии и сны — когда он один, когда ни перед кем не приходится держать лицо… Когда же совсем становилось невмоготу, он выходил к людям, посидеть, попытаться напиться… Он продолжил жить так, чтобы не потерять главное — свой шанс остаться собой, чтобы искупить вину собой — длить и длить свой взгляд через свою память на главное — на любимых… — потому что только так и можно победить все это гребанное мирозданье.Скрыть